Аляска

– Чего тебе?

– Ты Крота знаешь?

Я делала сильную затяжку.

– Ну, знаю...

Я выпускала изо рта струю дыма ему в лицо и говорила:

– Ну так вот, дятел. Еще раз назовешь меня Платонихой - я ему расскажу, какой ты урод. И он из тебя отбивную сделает. Сечешь?

Этот ход срабатывал безотказно. Одноклассник начинал обходить меня стороной. В последнее время я ни от кого в школе не слышала оскорблений.

На лавочке, где сидели девчонки, раздался дружный заливистый смех. Обола, красивый парнишка-семиклассник с вьющимися каштановыми волосами, закончил рассказывать анекдот. И тут же начал новый:

– Самолет терпит над океаном крушение. Американец, француз и русский оказываются на необитаемом острове. Смотрят - волна выкидывает на берег ящик водки...

Сын дипломата, он имел благородную дворянскую фамилию Оболенский. И был не виноват в том, что на Лисе ее так некрасиво сократили. Я иногда думала об этом пареньке с уважением. Он учился в моей школе - пионерский активист, председатель совета дружины и круглый отличник. Ему бы шарахаться от Лисы, как от огня. Наша компания была совершенно чуждой и враждебной средой для таких, как он. Но Оболенский, очевидно, имел широкий набор жизненных притязаний. То ли он решил себя испытать, то ли его по-настоящему влекла романтика 'плохих компаний', только однажды он пришел на Лису. Уж не знаю, как ему удалось доказать, что он имеет право проводить здесь время, меня тогда не было. Но он это сделал. Его приняли за своего. За это он расплатился своей красивой фамилией: стал Оболой.

– Крот, чего брать будем?
– обратилась Ленка к главарю.
– 'Тридцать третий', 'Как дам' или 'Три топора'?

Все это были переиначенные названия дешевых советских портвейнов. 'Тридцать третий' - портвейн ? 33. 'Как дам' - азербайджанский 'Агдам'. А 'Три топора' - так в народе называли портвейн ? 777 из-за сходства графики цифры семь с формой топора. Говорили, что все эти портвейны - не крепленое вино, а просто смесь виноградного сока со спиртом. Дрянь, одним словом, бормотуха. Я была склонна этому верить: меня от них всегда мутило.

– А может, сухаря возьмем?
– предложила я. Так мы называли белое сухое вино 'Рислинг'. Оно было кислым, зато настоящим. Мы с девчонками всегда делали выбор в его пользу. Тем более, что 'Рислинг' был ненамного дороже портвейна.

– Если не будет бормотухи, возьмем сухаря, - сказал Банан, вставая со скамейки. 'Рислинг' намного уступал крепостью портвейну. А ребята всегда предпочитали пить что покрепче.
– Пошли, Красный!

Они скрылись за углом дома. Крот проводил их взглядом и сильно ударил по струнам гитары:

– Ну что, споем?

– Давай, Крот!
– придвинулась к нему Ирка Решетникова. Ленка Круглова снова уселась к Перцу на колени. Обола с девчонками на соседней лавочке затихли.
– Давай про старушку-маму! Или 'Таганку'!

Крот хорошо играл на гитаре и выразительно пел густым хрипловатым баритоном блатные песни. Знал он их в немереном количестве. Да и не только он. Тогда воровской жаргон и блатные песни звучали повсюду. Иначе и быть не могло. Мы жили в стране, где сталинские репрессии превратили в зэков миллионы людей. В стране, пережившей послевоенный всплеск преступности. Где совсем недавно, в хрущевскую 'оттепель', из тюрем и лагерей освободились сотни тысяч заключенных. И были среди них не только невинно осужденные...

Тюремная субкультура пронизывала всю жизнь СССР.

Крот пел о тяжелой воровской доле, о чести вора, его подвигах, тоске, любви и страданиях. Нам все это очень нравилось.

Он бежал из лагеря в голубые да-али,

Он бежал из лагеря ночи напроле-е-о-от,

Чтобы увидеть Танечку и старушку-ма-а-аму...

Спустя несколько лет я поняла, что большинство текстов блатных песен были откровенно бездарными: примитивными и сентиментальными. Но тогда они производили на всех нас сильное впечатление. Иные девчонки, слушая особо слезливые баллады Крота, всхлипывали. Наиболее известные песни за ним начинала подтягивать вся компания. А 'Таганку' мы орали так, что в окрестных домах дрожали стекла. Из окон высовывались жильцы:

– Хулиганье! Сейчас милицию вызовем!

Мы переругивались с ними и пели до тех пор, пока во дворе не показывался милицейский 'козлик'. Тогда наш хоровой коллектив в срочном порядке разбегался во все стороны!

Но сильно шумели мы редко. Только тогда, когда выдавался совсем уж тоскливый вечер и денег на вино наскрести не удавалось. Сегодня же все было в порядке: ждали Банана и Красного - с добычей. Поэтому Крот не поддался на уговоры Ленки Кругловой: 'Таганку' петь не стал.

Ритмично ударяя по струнам и чеканя слова, он придал голосу характерной хрипотцы:

– Мне нельзя на волю - не имею права, -

Можно лишь - от двери до стены...

Это была песня Владимира Высоцкого. Она в исполнении Крота звучала редко, но нравилась мне больше остальных. Теперь я этому не удивляюсь. Высоцкий оказал уголовному миру неоценимую услугу: ярко, зримо, значимо выразил то, о чем невнятно пытались пропеть бесталанные тюремные барды.

Я присела на лавочку возле Оболы. Маленькая Лялька тут же слезла с качелей и пристроилась рядом. Я посадила ее на колени. Девочка хлюпнула красным от холода носиком-кнопкой и прижалась ко мне.

Лялька была абсолютно заброшенным существом лет семи-восьми от роду. Росла она без отца, жила с матерью-пьяницей. У Ляльки был только один комплект одежды: потрепанная и нестираная школьная форма, грязноватое пальтецо и видавшие виды детские ботинки. Конечно, с таким заморышем никто из сверстниц дружить не хотел. Да и родители не разрешали им играть с дочерью алкоголички. После школы Лялька слонялась по дворам одна, а вечерами торчала на Лисе. Наши девчонки ее привечали, угощали конфетами. Домой она приходила только переночевать. Побывав у нее в гостях, я поняла, в чем дело.

Как-то она затащила меня в свое жилище. Я тогда чуть в обморок не упала от неожиданности. Такого и в страшных снах не увидишь! Однокомнатная квартира, в которой жили Лялька и ее мать, сгорела. То есть во время пожара выгорела изнутри дотла. Я оказалась посреди мрачной пещеры: черные голые стены с обрывками проводки, над головой - покрытый сажей потолок, под ногами - головешки обугленных паркетных плашек. Посреди комнаты стоял круглый стол. На нем валялись пустые консервные банки из-под кильки в томате и засохшие куски хлеба. В углах комнаты на полу лежали грязные матрасы. На них, видимо, Лялька с матерью и спали...

– Ну, как дела?
– спросила я, поглаживая ее по жиденьким светлым волосикам.

– Вчера дядя Жора мамку побил. У нее теперь фингал под глазом, - пожаловалась Лялька. Жора был одним из сожителей ее матери.
– А еще один грузин на Палашах мне подзатыльник дал...

'Палашами' называли колхозный рынок, что располагался недалеко от Патриарших прудов, в Большом Палашевском переулке. Вечно голодная Лялька приворовывала на нем: таскала с лотков чернослив и орехи. Я нащупала в кармане единственный оставшийся там рубль и отдала его Ляльке: