Аляска

И вдруг ощутила резкий спазм в животе. Боль быстро прошла, но ее сменил сильный, требовательный позыв - ужасно захотелось в туалет! Я еле сдержалась! На минуту боль затихла, а потом снова накатила - тягучая, выворачивающая кишечник наизнанку. И снова мучительный, долгий, непрекращающийся позыв!

Что делать?! На лбу мгновенно выступил пот, заколотилось сердце, дыхание участилось. Я испуганно сжалась, замерла, потом заерзала на сиденье. Позыв не проходил. Кишечник судорожно сокращался, его содержимое рвалось наружу! Я вскочила с места, думая, что стоя лучше смогу с ним справиться. Это мое резкое движение ускорило дело. На мгновение я утратила мышечный контроль, и все заслоны были прорваны! Я с ужасом ощутила, как из меня исторгается полужидкая масса. Трусики намокли, отяжелели, по ногам потекло...

Это был кошмар! Я в ужасе бросилась к дверям - туда, где не было людей! Испражнения текли по бедрам, достигли колен. К счастью, их оказалось не так много, к тому же спазмы и позывы прошли. Но это ненамного облегчало мое положение. Я была мокрая, испачканная, от меня отвратительно пахло!

Я ничего не соображала от стыда и растерянности. Я знала только одно: мне нужно как можно скорее выбраться из вагона! Поезд находился на середине перегона перед станцией 'Площадь революции'. Я встала возле дверей, опустив глаза, судорожно сжала ручку авоськи и считала секунды.

Я находилась в страшном напряжении. Колени дрожали. 'Что же это такое?! Почему?!
– истерично бились в голове бессмысленные вопросы.
– Обкакалась?.. Что теперь будет?!' Я не представляла, как доберусь до 'Первомайской'. Как проеду семь остановок в грязных трусиках и с замаранными ногами! Как предстану в столь безобразном виде перед тетей Наташей! Но больше всего меня почему-то беспокоила мысль о том, что мое красивое платьице может испачкаться и станет зловонным.

Слезы готовы были брызнуть из глаз. Ах, если бы рядом был папа!..

Всем своим существом я мысленно метнулась к нему. И тут же в бурлящей мешанине панических мыслей вспышкой проявились его слова: 'Отучайся реветь! Справляйся сама!'.

Я проглотила слезы.

Не знаю, что со мной произошло. Только я опять, как совсем недавно в стычке с братом, разгневалась. Не на Сашу - при чем здесь он?
– а на саму себя, на свою беспомощность, на эту дурацкую ситуацию, из которой, казалось, не было никакого выхода.

И тут же поняла, что сейчас сделаю.

Поезд подошел к станции 'Площадь революции', двери раскрылись. Я выскочила из вагона, как пробка из бутылки! Подбежала к статуе сидящего матроса с револьвером в руке, возле нее была урна. Не обращая внимания на людскую толчею вокруг, я решительно повесила авоську на какой-то крючок на револьвере. На всякий случай взглянула на матроса. Похоже, он был не против моей фамильярности: продолжал задумчиво смотреть вдаль. Я прониклась к нему доверием. Массивная урна частично прикрывала меня от взглядов пассажиров, ожидающих на платформе поезда. А матрос, показалось мне, стал строго на них глядеть и как бы говорил: 'А ну, не пяльтесь на девчонку!'

Я сжала зубы и занялась собой.

Я запретила себе думать о чем бы то ни было и ни на кого не глядела. Быстро задрала подол платьица, чтобы его не испачкать, и заткнула за поясок. Стянула с себя грязные трусики и с отвращением швырнула в урну. Вынула из авоськи чистые. Тщательно ими подтерлась, вытерла ноги и руки. Наведя окончательный порядок, тоже сунула их в урну.

И с облегчением опустила подол платья. Все!

Я сняла с револьвера авоську, благодарно взглянула на матроса и деловито направилась к дверям подошедшего поезда.

***

Но вернемся в наше с папой утро, к утренней гимнастике. Занимаясь с гантелями, отец с придыханием шепотом подбадривал меня:

– Молодец, Оленька! Вот так!.. Умница! А коленки при наклоне не сгибай, держи ножки прямо! И дыши носом, а выдыхай через ротик!

Мы старались не шуметь. Наши родные вставали по звонку маминого будильника, а он раздавался тогда, когда папа уже готовил на кухне завтрак.

– Заканчиваем гимнастику бодрой ходьбой на месте!
– тихо командовал папа и прибавлял: - Только не топай!

А потом укладывал гантели в шкаф, и мы отправлялись умываться.

К тому времени наша коммунальная квартира просыпалась и являла миру всех своих обитателей.

Как-то я услышала песенку в исполнении Людмилы Гурченко о густонаселенной советской коммуналке: 'И мыли тридцать два жильца под краном тридцать два лица...' В нашей квартире жильцов было вдвое меньше - шестнадцать. Но что это были за персонажи!

Прежде других в ванную комнату старались попасть самые тихие и дисциплинированные - еврейская семья Айзенбергов. Худосочный, длиннолицый и очень вежливый с соседями папа-инженер вел по коридору под руку свою полногрудую жену, за ними вдоль стеночки следовали двое тихих ребятишек моего возраста. Мы с ними дружили, но вместе играли редко: они постоянно пропадали то в музыкальной школе, то в детской изостудии.

Позже из комнаты, что располагалась напротив нашей, вываливался в одних трусах заспанный и хмурый с похмелья сосед Володька. Он был приземистый, с округлым брюшком, любил выпить и работал водителем автобуса, который ходил мимо нашего дома. Почесывая волосатую грудь, он кричал в сторону кухни:

– Людка, зараза! Куда вчера мои штаны подевала?!

Или что-нибудь в этом духе.

Его долговязая жена Людка, дворничиха, энергично шкварчала на кухне яичницей и не обращала внимания на крики мужа. Вокруг нее крутились сын и дочь - мои приятели Петька и Танька. Они были постарше меня, уже учились в школе. Но это не мешало нам дружить. Мы часто играли в нашем длинном коридоре в вышибалы, а во дворе - в прятки. А еще с ними жила старая-старая и беззубая бабушка Поля, мать Володьки. Их семья занимала самую маленькую в квартире комнату, впятером в ней было не разместиться! Поэтому бабушка спала в коридоре на сундуке. А дни проводила так: сидела на кухне за стаканом чая, колола щипцами головки сахара, отколотые кусочки макала в чай и сосала их беззубыми деснами. И так весь день: знай, подливает себе чайку в стакан, смакует сахарок и улыбается!

Володька нередко напивался в стельку. Супруга охаживала его полотенцем, и дело заканчивалось дракой. Отец их разнимал...

Из комнаты в дальнем конце коридора, прямо у входной двери, по утрам обычно доносились визгливые женские крики:

– Вставай, морда, разлегся! Проваливай отсюда!

Дверь распахивалась, и в коридор вылетал расхристанный, одуревший с похмелья, помятый мужичок. За ним возникали две женщины неопределенного возраста с одутловатыми, опухшими лицами. Это были сестры Нюрка и Шурка, так их все называли. Внешностью они отличались приметной: у Нюрки была заячья губа, а у Шурки - сухая нога. Всем в квартире были хорошо известны два их самых сильных пристрастия - вино и разгул. Недалеко от нашего дома, на соседней улице Герцена, ныне Большой Никитской, находился хорошо известный в округе магазин 'Вина-воды'. Возле него всегда толпились местные пьяницы: собирали на очередную бутылку. Сестры ходили туда и чуть ли не каждый вечер приводили к себе новых 'друзей'. Из их комнаты раздавались пьяный ор, звон посуды, горластое пение, тянуло папиросным дымом. Порой гости напивались так, что не могли добраться до туалета. И тогда из-под двери Нюрки-Шуркиной комнаты по коридору растекалась лужа...

Ну, а по утрам сестры бесцеремонно и грубо выпроваживали гостей:

– Давай, вали! С пол-литрой придешь - тогда и поговорим!

Отцу приходилось вмешиваться и здесь. Он не раз выкидывал пьяниц на лестницу и урезонивал сестер. Но, к сожалению, гулянки в комнате наших увечных соседок неизменно возобновлялись...

В коридоре открывалась еще одна дверь, и на свет божий появлялась самая диковинная обитательница нашей квартиры - Марфуша. Эта старая женщина была карлицей - ростом чуть выше меня. Непропорционально большое морщинистое лицо, огромный прямой нос и темный балахон до пят придавали ей устрашающий вид. Страху на меня еще нагонял и ее необычный способ передвижения по квартире. У Марфуши болели ноги, и ходила она с помощью табуретки. Ставила ее перед собой, опиралась короткими карликовыми ручками о сиденье и делала шаг. Потом поднимала табуретку, выставляла ее вперед, снова на нее опиралась и снова к ней подступала. Когда вот таким образом она, стуча и шаркая, надвигалась на меня в полутемном коридоре, я со всех ног бежала к папе!

Карлица была самой старой жиличкой нашей квартиры. Она еще до революции девушкой работала в ней прислугой. И не у кого-нибудь, а моей прабабушки! Тогда вся квартира принадлежала ей одной! Дело в том, что наш старинный дом был построен в XIX веке и предназначался для проживания клира храма Большого Вознесения. Мой прапрадед, священнослужитель в храме, вступил во владение пятикомнатной квартирой на втором этаже. По наследству она перешла к его дочери, моей прабабушке, матери бабушки Лели. Та однажды из жалости взяла к себе в служанки нищенку - девушку-карлика, Марфушу. После революции большевики экспроприировали квартиру и превратили ее в обычную коммуналку. Самую большую комнату в ней отдали бывшим хозяевам - семье прабабушки. А одну из комнат получила Марфуша.