Америка, Россия и Я

Книжки, учебники, тетрадки носятся студентами в рюкзаках за спиной и в разных брезентовых сумках, подвешенных через плечо, похожих на санитарные полевые военные сумки, которые медсёстры носили во время войны. Моды на мешки я не заметила — похоже, что у всех одинаковые, но это на мой первый взгляд. У одного, правда, висел замоПк на мешке, но я не поняла, для чего он висел: для украшения или чтобы его книжки никто не выкрал бы и не обогатился познанием.

Я и Дина внедрились в «пролетарскую» простоту одежды окружающих высокими каблуками и длинными юбками; как чувствует себя белая ворона среди чёрных? — я не знаю, но ничего не оставалось, как выделяться своей «буржуазностью» — несоответствием.

В кабинете у Гершона на его письменном столе стояли фотографии Дины и детей. «В течение восьми часов наблюдать лица своих детей и мужа, — подумала я, — однако, можно приспособиться: дома их не замечать». Это испытание необходимо для американского этикета, как доказательство моральной устойчивости. Особенно важно всем политическим деятелям иметь приличный семейный вид; вместо портретов вождей на столах и стенах — семья и развешанные дипломы в рамочках.

Около аудиторий грудами лежали результаты контрольных, сваленные в кучу, проверенные, каждый может брать свои результаты из общей кучи, а некоторые результаты вывешены на досках, под номерами, — теми самыми social security, которые мы получили при въезде в Америку: вокруг этого номера всё и крутится. Говорят, что компьютеры с этими номерами зарыты где-то в центре Америки, у центра Земли; в случае ядерной войны — номера останутся.

Но точно я этого не знаю.

Позором двоечников не клеймят; никто из твоих сокурсников не знает, как ты учишься, чтоб не было никаких отрицательностей в твоём самочувствии — никого нет лучше тебя! — так мне это понравилось, потому как у меня такие плохие способности к обучению, и я всегда их скрывала: приходилось для этого много заниматься.

Здесь двоечники наказываются деньгами — не дают стипендию, — а общественное презрение к отстающим считается плохим тоном?

Отметки–оценки поставлены в виде букв с плюсами и минусами. Наш отличник — А+, а наш двоечник — А-. На другой доске висели проценты, результаты в виде процентов от 0 до 100%.

— Бывают стопроцентные отличники? Что это значит?

Гершон такое сложное нам рассказал о науке выставления оценок: чтобы не обидеть студента, не проявить невнимательности, и — что было уже слишком — студенты тоже выставляют профессору оценки в конце года, на бланке с вопросами, инкогнито, каждый может написать всё, что придёт ему в голову, и отдать в деканат, никому не показывая.

Интересно, уцелела бы я под таким надзором?! Водились бы у меня одни отличники — и простота?

Одна моя сокурсница, Лиза, беспокоилась очень, что ей бы не удалось получить образования в Америке:

— Оно так дорого там! — восклицала она. На что ей Лёшка Орлов, наш главный антисоветчик, как-то сказал:

— Лизка, скажи, зачем всем дурам, как ты, образование?

Гершон сказал, что в Америке и для неё нашёлся бы фонд; я Лизе обязательно напишу, чтобы она больше не беспокоилась.

От Гершона мы услышали о фондах, стипендиях, грантах, поддержках, пожертвованьях и разных источниках образования; если у семьи не стопроцентный доход, а стопроцентный результат у поступающего её члена, то университет гоняется за такими и сам предлагает стипендию.

— Хуже всего людям со средним достатком, их больше всего в Америке — страна середняков, — и на них ложится бремя образования своих детей, — так резюмировал Гершон, и перевела для меня Дина.

Моя встреча с американским университетом закончилась в женском туалете. Что увидела я там?! Какое убранство! Даже сразу не определить, куда ты попал: в комнату отдыха или занятий? Одни, развалившись, смотрели в книжки, сидя в креслах, другие смотрелись в зеркала, третьи кури-ли, положив ноги на маленький столик. Зеркала, кресла, салфетки. Не было только телевизора, и того, что у нас распространяется за несколько вёрст.

Прошли через студенческий «parking-lot» — стоянку студенческих автомобилей, — таких цветов и расцветок, что только художники могут выдумать, перемешивая все краски в разных пропорциях; а за углом нас ожидала другая встреча: с овощами и фруктами в «супермаркете» — гастрономе–универсаме, с названием то ли «Путь спасения», то ли «Сберегательная дорога».

Овощи и фрукты нарядные, обласканные, блестящие, напудренные, налакированные, разнеженные возлежали на ложах. Каждая простая подзаборная картофелина лежит на подносе среди зелёной травы, гордясь своей тончайшей кожицей с глазками, как принцесса на горошине, или брильянт на чёрной фольге.

А какие изысканные платья у салатов — все в оборках, как у едущих на бал: курчавые, моховые, пышные! Белый лук, покрытый тонкими волосками, каждый волосок сам по себе шёлковый. Руанский пырей! Маленькие тёмно–зелёные лимончики! Связанные чесноки, спускающиеся с потолка гирляндами! Парижские нитевые огурцы, врассыпную! Каждая ниточка блестит.

Зелёные веточки укропа, обнимающие жёлтокрасную голландскую морковь; за ними корзинка с пастернаком, и перец несуществующих в природе раскрасок, лиловый и оранжевый. Мозаика из кубиков, столбиков, округлостей.

Невиданные, неслыханные, нееденные — авокадо, киви, артишоки — незнакомые слова и вкусы. А капуста знакомая! Сколько видов и разновидностей, все существующие во Вселенной: йоркская, эрфуртская, брюссельская, мраморная бургундская с фиолетовыми рёбрами и жилками! Овальная красная редиска…

Там в овощном: спускающийся с потолка железный жёлоб–контейнер, с поступающей картошкой, перегороженный деревянной доской-дверцей: пультом управления продавца-кинооператора, выдвигающего и задвигающего этот «кадр» — для движущейся по руслу картошки.

— Следующий! Подставляй свою! Шевелитесь! Не задерживайтесь!

Подходит моя очередь: сыпется, сыпется в мою подставленную авоську, и вдруг поток останавливается; или сверху перестали подавать, или что-то сломалось в транспортёре. Продавщица палкой пошуровала–пошуровала — снова покатился ручей из картошки. Сыпется мимо, проскакивает сквозь сетку, падает, летит, раздавливается.

— Картошка-то мелкая!

— Картошка-то гнилая!

— Дайте жалобную книгу!

— Кому жаловаться?

— Радуйтесь, что такую дают!

И все радуются. Мы — не брильянты на чёрной фольге! Мы — простая картошка на контейнере, и глазки у нас грязью залеплены.

Слышу голос Дины:

— Хотите зайти в музей?

Вот этого я не могу сейчас. Извините меня, все художники мира, все гениальные картины затмились в глазах живыми натюрмортами, и горькой обидой своей принадлежности к грязной маленькой картошке. Кому жаловаться? И на кого?

Вечером нас попросили зайти на чай-вечеринку соседи, живущие напротив, увидевшие первые объявления в газете и сообщившие Гершону и Дине о розысках.