Америка, Россия и Я

— Мой отец, — сказал Юра, — мечтал о возвращении в Россию и для себя и, конечно же, для своих потомков.

— А мой дед, — сказал Павел, — мечтал не только за себя и за потомков, но и за всё человечество — все знают, о чём мечтали кремлёвские люди.

— Пропали папины надежды увидеть меня в Смольном, — сказала я. — Как видите, я оказалась так далеко от Смольного. А Яша — так далеко от Израиля, где Аарон жаждал его видеть.

Заведённый разговор о предках в истории человечества то заглушался стуком ножей, вилок и тарелок, то опять возникал. «Наши предки». Чего собственно они хотели? Ради какой цели они жили? И как мы попали сюда? Волной какой мечты принесло нас? И какой ценой оплачиваются величайшие противоречия идеалов?

Гюзель, накинув нейлоновый шарф на себя и на маленькую Ларису, касаясь подушечками пальцев этого воздушного покрывала, начала танцевать. Облако из газового шарфа залетало по воздуху, подчёркивая плавучесть движений её кружащегося тела, как бы показывая: «Обратитесь к жизни, зачем вы о противоречиях, когда можно танцевать, когда есть песни и пляски». Все залюбовались.

Тут въехал Даничка–пистолет, как его прозвал Юра, верхом на Егоре, привлекая внимание к себе громким присвистыванием, а Егор лошадиными взбрыкиваниями. Лариса тут же покинула сцену, и танцы прекратились.

Я не помню, о чём ещё мы говорили в тот вечер, распивая калифорнийское вино на Аппалачских куполах, так хаотично тут встретившиеся — осколки Великой империи.

Некоторое время спустя можно было видеть, как поочерёдно отъезжали машины от гаража нашего дома, развозя уходящих от нас гостей по разным провинциям Земли.

Ещё оставалась я на дороге, как услышала:

— Зайдите выпить чашечку кофе ко мне, — приглашала меня наша американская соседка. — Я заметила, что вы всегда расстроены, когда от вас уходят гости!

— Да, я боюсь одиночества, холода покинутости. Испытания одиночеством я не выдерживаю, — «чтоб непременно все вместе» веселились, плакали, восхищались.

Я из большого коллективного садика.

Русский ланч

Каждый вторник с одиннадцати до часу университетский кафетерий оглашался русской речью желающих пообедать и пообщаться в русском языке.

«Русский ланч» был придуман до меня, но для меня он означился временем моего двухчасового царения — по–русски я говорила за всех приехавших, за всех оставшихся, за всех советских, русских, за весь Союз, за всю Россию, — отвечала на все вопросы американского окружения.

Поли представила всех главных участников — я наскоро опишу их с маленькими характеристиками.

Исполняла обязанности заведущего кафедрой русского языка Ульяна, взрослая женщина, в глубинах Белоруссии родившаяся, но выросшая в Америке и удивительно сохранившая в чистоте южное деревенско–русское произношение. Разговаривала она мало, редко высказывала мнение и совсем не давала оценок.

Две маленькие «истории» мне запомнились из её рассказов: как агенты ФБР спросили, почему она выписывает газету «Правда», и попросили заполнить какое-то объяснение, и как Ульяна сказала мужу, что нужно послать деньги в некоммерческую студию радиопередач потому, что они слушают эти передачи. Как она читала лекции о мировоззрении Достоевского? я не знаю — не посещала.

Михаил фон Герцен — высокий красивый молодой мужчина, окончивший Бёркли, преподававший русскую историю, правнук знаменитого Герцена, звонившего в «Колокол», только с добавленной к их фамилии Мишиной бабкой приставкой — «фон».

Миша, устав искать годичные позиции преподавания, иногда говорил: «Придётся богатеть»! — уходить в бизнес.

Его красавица жена Маргарет, армянско-русского происхождения, свободно говорила по-русски, но в часы нашего ланча была занята полировкой, очищением, отбеливанием зубов своих пациентов. Маргарет ездила в Православную церковь чуть ли не в Вашингтон, беря иногда нашего Илюшу. Герцены любили Калифорнию, и через год уехали «богатеть» в район Сан–Франциско, Миша перешел из обеднённой русской истории в обогащённый русско–американский бизнес.

Люба Фабрики, изящная миловидная женщина, родившаяся в Югославии в семье белогвардейского офицера, — её родители хранили русско–православные традиции, мечтали вернуться в Россию, и, как Люба рассказывала, огорчились её выходом замуж за «басурманина» — протестанта Вальтера, теперешнего вицепрезидента этого университета.

У них было двое взрослых детей, но определить — кто есть родитель, а кто ребёнок, можно было только по ободранности и необутости последних. Их дочь Катя, как только ей исполнилось восемнадцать лет, ушла в бега, и родители по этому поводу ходили к психологу, довольно дорого оплачивая свои утешения, однако сама Люба, воспитанная в русских традициях, в мой после–эйфорийный период утешала меня бесплатно. Люба работала в лаборатории на биологическом факультете, получив образование в Канзасском университете, который окончили все её сёстры и братья, — родители настаивали на образовании детей, опять же по традиции.

Когда мы уезжали на конференцию, то две недели семья вице–президента была «бебиситером» нашего Илюши. После пребывания в их доме он стал мыться пять раз в день, а вместо борьбы за коммунизм в Америке, как обещал, стал бороться за чистоту в нашей семье, стремясь приблизить нас «по чистоте» к американцам.

Профессор Гейлен — американский интеллектуал, неуклюжий, полный, вальяжный, знаток иностранных языков, женатый на милой француженке Жаклин, которая меня, плачущую, после просмотра шведского фильма о России, утешала на непонятном ни ей, ни мне языке.

Профессор Гейлен часто повторял: «Знаю я своих соотечественников, знаю». От него я услышала несколько американских пословиц, характеризующих людей: — «Свет горит, а в доме никого нет», — сказал он про одного профессора, занимающегося общественной деятельностью, сказав про другого: «Можно подвести лошадь к воде, но нельзя её заставить пить».

Донна — молодая женщина, только что получившая степень доктора политических наук, хорошенькая «арабская принцесса», застенчивая, прикрывающая свои красивые серые глаза чёрными очками, как фатой.

Она занималась русской экономикой — тайным для меня предметом исследований, находящимся по эту сторону океана. Родители Донны приехали из Ливана, жили в Чикаго, где её отец держал ливанский ресторан, безумно гордясь, что его дочь — профессор. Я не знаю, каким Донна была профессором, но она так готовила восточную еду, что после отведывания её блюд я срочно познакомила её с одним нашим приятелем, но из знакомства ничего нежного не получилось, и она осчастливила кого-то другого изысканными восточными блюдами, уехав из Блаксбурга.

Джэйн, наша соседка, преподающая историю, приходила, когда у неё не было занятий. Она была французского происхождения, вместе с мужем они окончили Гарвард, чем она так гордилась, что, кажется, позабыла всё, чему их учили в Гарварде, кроме песни про Лобачевского и «левостороннего» завышения — жалости над неокончившими Гарвард нищими и «homeless» (бездомными).

Мой Илюша дружил с детьми Джэйн, Марком и Крисом. Как-то он пришёл от них огорчённый тем, что Крис, позвав в гости, продал ему стакан сока за двадцать пять центов, когда же пришла их мать, то она их похвалила, за то, что они заработали два доллара. Я утешила Илюшу, сказав, что их мать отдаст эти деньги бедным.