Американец, или очень скрытный джентльмен

— И где которое?

Некоторое время она смотрит на меня в молчании: ей раньше и в голову не приходило разгадать эту загадку. Прежде чем ответить, она думает.

— Помидоры — это лето. Потому что они как красное солнце на закате. Грибы — осень. Они как сухие листья, и потом, осенью в лесу ведь растут грибы. Ветчина — это зима, потому что ее коптят зимой. А… — этого слова она не знает, — carciofo — это весна. Он как новорожденное растение.

— Brava! [88] — хвалю я ее. — Прекрасный английский и прекрасное воображение. А слово, которого ты не знала, — артишок.

88

Молодец! (ит.)

Я заново наполняю бокалы, и мы принимаемся за еду. Пицца горячая, теплое масло растекается по языку. Несколько минут мы молчим.

— Скажи-ка, Клара: а если бы ты вдруг внезапно разбогатела, что бы ты купила?

Она размышляет.

— Ты хочешь сказать, как Диндина? — уточняет она.

Я слышу в ее словах привкус зависти.

— Необязательно. Ну, допустим, у тебя появились бы деньги.

— Не знаю. Этого не будет, так что я об этом даже не думаю.

— А ты никогда не мечтала стать богатой? Когда окончишь университет?

Она смотрит на меня поверх тарелки. Огонь масляной лампы играет в волосах, они блестят ярким и неожиданно электрическим светом.

— Мечтала, — сознается она.

— О чем?

— О многом. О том, чтобы стать богатой, да. Чтобы жить в красивой квартире в Риме. О тебе…

У меня мелькает мысль: а какова тут моя роль — я часть красивой декорации или это все-таки правда?

— И как ты мечтаешь обо мне?

Прежде чем ответить, она делает глоток вина. Бокал опущен, я вижу, что губы ее влажны, и знаю, какие они прохладные.

— Мечтаю, что мы живем вместе в заграничном городе. Не знаю, где именно. Может быть, в Америке…

Все они мечтают об Америке. Если англичане хотят куда-то сбежать, они мечтают об Австралии или Новой Зеландии; китайцы — о Канаде и Калифорнии, голландцы — о Южной Африке. А вот итальянцы и ирландцы мечтают только об Америке. Это вошло им в кровь, в дух нации. Малая Италия, Вест-Сайд, Чикаго… С тех пор как в дурные годы начала двадцатого века все население отхлынуло из этих гор, Америка остается страной великих возможностей, где солнце милосерднее, чем в Италии, деньги не теряют своей стоимости, а улицы вымощены если и не золотом, то уж всяко не щербатыми плитами, между которыми застревают колеса велосипедов, на которых разбалтываются гайки в «фиатах».

— А что мы там будем делать, в этой Америке твоей мечты?

— Просто жить. Ты будешь рисовать, я плавать и, может быть, учить детей. Иногда. А в остальное время — писать книгу.

— Будешь писателем?

— Мне бы этого хотелось.

— А в твоих мечтах мы женаты?

— Может быть. Не знаю. Это неважно.

Я разрезаю пиццу. Нож с зазубренной кромкой легко входит в твердую корку.

До меня вдруг доходит, что эта девушка в меня влюблена. Я не просто клиент, которого надо обслужить на Виа Лампедуза, источник заработка, способ заплатить за учебу и за жилье.

— Ты — мой единственный, — говорит она негромко.

Я отхлебываю вина и рассматриваю ее в неярком свете лампы. В розовых кустах пиликают свою вечернюю песню цикады.

— Да, я хожу к Марии, но не для других мужчин. Ты у меня один. Мария это понимает. Она не заставляет меня работать с другими. Но теперь Диндина уехала к этому своему приятелю в Перуджу…

Меня трогает наивная искренность этой девушки, ее безыскусная откровенность, то, что она сберегает себя для меня.

— И давно это так?

— С тех пор как я тебя увидела.

— Но я не так уж много тебе плачу, — замечаю я, — ведь половина-то идет Диндине. Как же ты сводишь концы с концами?

Последнюю фразу Клара не может понять, приходится объяснить простыми словами, без идиомы. Тогда она кивает.

— У меня есть другая работа. Днем сижу с ребенком. Но не каждый день. Печатаю документы для одного врача. Письма по-английски. Еще для архитектора. По вечерам. Потому что я немножко знаю английский — а это благодаря тебе. Ты очень многому меня научил.

Она протягивает через стол руку и кончиками пальцев касается моей ладони. На глазах у нее слезы, они блестят в желтом свете лампы. Я беру ее руку в свою. Совершенно внезапно мы оказываемся любовниками, сидящими за тихим столиком в маленькой пиццерии высоко в горах. За ее спиной мягко покачивается под ночным ветром дерево. Горные вершины темнеют на фоне ночи.

— Клара, не плачь. Нужно радоваться, когда мы вот так вместе.

— Ты никогда меня сюда раньше не привозил. Сегодня особенный вечер. Раньше мы всегда ходили в пиццерию «Везувио». В городе. На Виа Ровиано. Это не такое место. И я люблю вас, мистер…

Она отпускает мою руку, всхлипывает и прикладывает к щекам платок.

— Я не знаю твоего имени. — В голосе ее звучит неподдельное горе. — Я не знаю, где твой дом.

— Мое имя… Да, — размышляю я. — Ты не знаешь моего имени.

Я должен быть осторожен. Один промах может все погубить. Да, согласен, это крайне маловероятно, но может быть, она не просто хорошенькая студентка, которая трахается, печатает и сидит с детьми; может быть, ей заплатили, чтобы она выяснила, кто я такой, чтобы выманила меня из моей раковины.

До меня доходили слухи, что некоторое время назад полиция устроила налет на бордель: по словам Мило, один из старших офицеров подхватил там какую-то гадость и решил отомстить. Они опросили всех девушек касательно их клиентов. Может, и Клара была среди них, может, она поддалась на уговоры или на шантаж и решила продать им информацию в обмен на разорванный протокол?

Но, глядя сейчас на нее в мягком свете лампы — глаза ее все еще блестят от непролитых слез, — я не могу поверить, что она доносчица, и хвалю себя за то, что хорошо разбираюсь в людях.

И все же мне не заставить себя сказать ей правду, пусть даже в этот момент я совершенно уверен, что могу ей доверять. Какая может быть гарантия вернее такой любви? Мне очень хочется рассказать ей все, поделиться с ней своим прошлым. (В отличие от других, я никогда не мог позволить себе роскошь отношений «душа в душу».) И все же нельзя забывать, что по возрасту я гожусь ей в отцы и что, если в один прекрасный день она сбежит со смазливым молодым лосем на «БМВ», моя тайна будет раскрыта, мое будущее полетит к чертям.