Американка
Шрифт:
Пока все это происходило у бассейна, мама кузин появилась у входной двери нижнего этажа, у «входа для официанточек», той двери с застекленным окошком. Она стучала и кричала:
— Откройте сейчас же! Сейчас же!
А когда никто не отозвался, достала свой ключ и отперла дверь, вот она уже внутри и на миг, на секунду теряет дар речи от всего увиденного.
— Ну, что? — спросила Сандра, зыркнув на нее пустым сердитым взглядом, словно ничегошеньки не понимая.
— НЕЛЬЗЯ ЦЕЛИТЬСЯ В ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА!
Закричала мама кузин почти в истерике.
Но потом она увидела
Дорис, полную жизни, такую милую, такую красивую… так похожую на принцессу среди всех этих вещей. Минута, две; взгляд мамы кузин, пожалуй, слишком долго задержался на Дорис Флинкенберг, потому что за это время Сандра успела спрятать пистолет.
— Какой пистолет? — проговорила Сандра как ни в чем не бывало.
— Я ЖЕ ВИДЕЛА! — не уступала мама кузин, но теперь еще более запальчиво, чтобы и себя саму убедить.
— Что? — снова спросила Сандра, спокойно и равнодушно. И, повернувшись к Дорис, спросила, словно мамы кузин там и не было вовсе:
— О чем это она?
Дорис между двух огней. Сандра. Мама кузин. Она понимала, что, с одной стороны, любить Сандру будет трудно. Но с другой стороны: ДЛЯ ЧЕГО ВООБЩЕ НУЖНА ЛЮБОВЬ? Если не для того, чтобы идти с другим рука об руку. Любишь в другом то, что пробуждает тебя к жизни,сказала Никто Херман. Ты и я против всего мира.
И совсем не всегда это приятно. (Господи, сколько на кассетах Дорис песенок на эту тему!)
Так что сделать выбор было нетрудно, хотя и немного совестно.
Присутствие мамы кузин вернуло их к реальности. Действительность. Что Сандра должна…Боже мой, Дорис Флинкенберг, сказала Дорис себе самой, теперь у тебя фантазия разыгралась.
Мама кузин задала совершенно естественный вопрос.
— Что вы вообще здесь делаете? Разве вы не должны были… уехать?
Совершенно нормальный вопрос, который вполне уместно было задать. Это и Дорис Флинкенберг занимало, и, сказать по правде, она так и не получила настоящего исчерпывающего ответа. Или, по крайней мере, убедительного.
Лорелей Линдберг была в Нью-Йорке. Пусть так. А там, где она жила раньше, в Австрии, не осталось, значит, действующего телефонного номера?
И другая часть Дорис, когда Сандры не было рядом или она была занята или спала, кралась по дому и все проверяла и вынюхивала. Эту ее часть можно было назвать детектив-близнец, она проявлялась и раньше, когда разгадывали тайну американки, но теперь она действовала в одиночку.
Дорис звонила по номеру Хайнца-Гурта в Австрии. Но не дозвонилась.
Такого номера не существовало. На линии ей снова и снова отвечали коротким сообщением.
И тот красный плащ. На Лорелей Линдберг на фотографии, снятой в Маленьком Бомбее одним дождливым днем. Это было самое худшее. Так ужасно, что не хотелось об этом думать, и она изо всех сил старалась загнать эти мысли в подсознание.
Но… с другой стороны… Сандра, любимая.
Так что вопрос мамы кузин, пусть и весьма неуместный, учитывая присутствие Сандры, требовал от Дорис определить свою позицию четко
и ясно.И Дорис ответила, точнее, услышала, что ответила:
— Мы здесь, разве ты не видишь? Так оставь нас в покое раз и навсегда. Уходи. — И тут она завелась, и ее понесло. — Убирайся, говорю! Не на что тут глазеть!
Мама кузин замерла на миг в нерешительности. А потом в самом деле повернулась и поковыляла прочь.
И на этот раз окончательно. Она больше ни разу не вернулась в дом на болоте, в мир, заключенный в четырехугольник.
…Но все же по ночам. Они спят вместе, в супружеской кровати. Спят среди бумаг, брошюры о торговом центре, Будущее потребления — потребление,среди всех тканей. Атлас, креп-шифон, тонкий хаботай, пара замусоленных номеров «Преступлений и жизни», «Самоучитель древнегреческого»… и так далее.
Хлебные крошки, остатки кекса и мармелада.
А когда больше не о чем говорить, они вновь возвращаются к американке.
— Может, она его любила и не могла смириться с мыслью, что он влюблен в другую? — шептала Сандра в темноте Дорис Флинкенберг.
— Господи, — возражала Дорис, чуть дыша от волнения, потому что почувствовала, совершенно ясно, руки Сандры на своем теле. На голой коже.
— И кроме того, — продолжала Сандра, подбираясь поближе. Дорис чувствовала ее дыхание у своего уха, ей было щекотно, а пальцы Сандры играли у нее на животе: сыграй меня, как ты играешь на твоей гитаре…
— Может, Эдди ничего плохого и не делала. Я имею в виду, ей. Достаточно было того, что она просто существовала. Как повод. Самим своим существованием в сравнении с… Видно было, какой странной, какой устаревшей, ненормальной была мама кузин со своими требованиями и представлениями. Наслаждение. Она чувствовала себя разоблаченной. Раздетой. Голой. К чему это в конце концов привело?
Господи, да о ком это Сандра толкует?
— Она ведь старая, — продолжала Сандра. — У нее было два сына. Почти взрослые…
Ладонь Сандры, мягкая, уверенная и такая знакомая у Дорис на груди, на ногах, нет никаких сомнений, куда она направляется. Задрала блузку. Дорис помогает, незаметно. Вдруг она невольно смущается. Это слишком сильно, слишком определенно.
И, кроме того, так было всегда.Чтобы не думать об этом, чтобы вообще ни о чем не думать, она прижалась к Сандре и вдохнула этот запах — странный, немного затхлый и чересчур пряный, но все же легкий. То, что называлось Маленьким Бомбеем.
Что это было? Магазин тканей?
Тогда в постели Дорис поняла, что она многого не знает о Сандре, многого не спросила…
— …Не только ее собственные дети…
О ком вообще они говорят?
И тут Дорис Флинкенберг вновь охватило желание. И любовь.
Никто не может любить так, как мы.
Нет, правда.
После:
— Ты думала? — спросила Сандра, словно околдованная самой собой, своей безрассудной смелостью и той догадкой, которую должна была высказать. — О всем том, чего ты о ней не знаешь? Да знаешь ли ты ее по-настоящему? По-настоящему?