Американский доктор из России, или история успеха
Шрифт:
Но вот прошло время погружения России во тьму, и стали появляться в печати воспоминания тех, кто выжил и сохранил рассудок, в основном представителей номенклатуры и писателей. Не было только книг русских дворян — их принялись уничтожать в первую очередь и мало кто из них дожил до XX съезда партии. Дворяне-декабристы почти все дожили до глубокой старости, но случаи выживания «бывших» в СССР были крайне редки. Поэтому примеры сохранения их как личностей — носителей чести и достоинства были поистине уникальны. И самым ярким из них был Олег Васильевич Волков.
Я вряд ли мог видеть его в одной из колонн арестантов в Чистополе, но мне посчастливилось узнать Олега Васильевича в 1970-х, и могу с гордостью сказать, что был удостоен его бесед. А он, истинный аристократ, не всех удостаивал общения.
Теперь я читал его горькое творение — не просто книгу воспоминаний, а именно творение непобежденного интеллекта, где он пишет об одном из людей своей среды и судьбы: «В Б. были все приметы русского барства:
Это его описал Солженицын в повести «Один день Ивана Денисовича»: когда поздно вечером Иван Шухов едва поспел в лагерную столовку, чтобы впервые за целый день работы хлебнуть горячей баланды, туда пришел и другой заключенный — высокий, с аристократическими манерами. До Ивана доходили слухи, что этим зэком «по всем лагерям было невесть сколько сижено-пересижено». И голодный Иван, только что с жадностью высосавший свою порцию прямо из жестяной плошки, через край, с почтением простолюдина наблюдает, как тот, высокий, сперва вынимает из кармана чистую белую тряпочку и расстилает перед собой, потом «ложит» на нее свою порцию хлеба и не спеша начинает есть баланду из плошки, будто перед ним сервиз, а он сам — за барским столом…
Как и почему этого русского барина не согнули, не сломали, не искалечили десятилетия мучений, голода, холода, лишений и унижений в его скитаниях по адовым кругам российских тюрем и лагерей? Как и почему?
Через двадцать лет после освобождения Волкова, стоя рядом с ним у окна в вагоне поезда, я спросил его об этом.
Я робел перед ним и не мог так прямо сформулировать свой вопрос: «Как вам удалось уцелеть и сохраниться?» Но по его быстрому взгляду я увидел, что он понял меня прямо. И ответил прямо.
В железнодорожных странствиях случается много интересных собеседований, очевидно, мирный стук колес способствует рассказам:
— Знаете, мне помогал общий уровень моей культуры. Я не имею университетского образования — как сына помещика, меня не принимали в советские университеты. Но я с детства знал несколько языков. Французский, несмотря ни на что, крепко сидел в моем сердце. Я много читал и многое помнил наизусть. В самые тяжелые и грустные моменты испытаний, чтобы не поддаться ни на муки, ни на провокации, я памятью цеплялся за прочитанное, концентрировался на воспоминаниях детства и всей моей тогда еще недолгой жизни. Я научился уходить в себя, в свое прошлое, как черепаха прячется в свой панцирь. Это было мое моральное преимущество перед мучителями: в такие минуты я им не принадлежал. Иногда это давало мне и практические преимущества: как-то начальник одного из лагерей приставил меня учить своих детей немецкому языку, что спасло от изнурительных работ в морозном лесу. Да и кормили меня лучше, и в баню посылали чаще, чтобы вшей им не занес. Иногда, если начальник был не зверь, поручали мне какую-нибудь конторскую работу… В общем, закваска моей юности помогала. Но чаще это служило источником дополнительных осложнений. Охранники всех рангов всегда тыкали меня носом в мою интеллигентность. В их глазах она усугубляла мою и без того преступную сущность. У них был просто какой-то зуд выкорчевать мое чистоплюйство…
Слушать рассказ Волкова было тяжело, я не знал, куда девать глаза. Становилось не по себе от сознания, что на мою долю не выпали подобные испытания. Родись я на десять лет раньше, и мне могло бы достаться такое же. Тем более что мама моя была дворянка, а отец — еврей. На этот счет у русского народа есть пословица: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся».
— Да в чем же все-таки вас обвиняли?
— За четыре судимости разное было: и контрреволюционер, и шпион, и даже министр какого-то тайного правительства: и доносы, и просто выдумки. Но не это главное. Я все время шел по 58-й статье, политической, поэтому к концу каждого срока мне давали повторный. Подходил конец одного срока — мне шили новое дело. А то и так бывало: приводили к следователю, тот говорил: «Мы вас ни в чем не обвиняем, но оставить на воле не можем. Вы повторник, — вот ведь и новый термин выдумали! — и мы вынуждены вас изолировать. Даем вам минимальный новый срок». А минимальный для таких, как я, был десять лет. «Вот, — говорил следователь, — прочитайте и распишитесь». И я понимал, что ни возмущаться, ни спорить нет смысла. И расписывался не читая. И меня опять уводили под конвоем. Но, знаете, все эти сцены я видел как будто со
стороны, словно не со мной то было. Я понимал: конец тебе, человече, в лагерях. Нет у тебя ни прав, ни возможности вырваться отсюда.С Волковым в поезде ехала его жена, вдвое моложе его, и дочка-подросток. Выходило, что он не только устоял против разрушения своей личности, но оказался сильнее судьбы, немилосердной к самому факту его существования.
В своей книге Волков много пишет об аристократах, встреченных им на лагерных перепутьях, подробно останавливается на их происхождении, на тесных друг с другом родственных связях. Но еще больше в его книге уважительного отношения к крестьянам, знания их нужд и быта. Кажется, что сам Лев Николаевич Толстой, другой русский барин, не смог бы лучше о них написать. Самые горькие лагерные сожаления Волкова — не за аристократов и интеллигентов, а за мужиков, которых он там перевидал и проводил в могилы многими тысячами. Читая его, понимаешь глубокую связь всего многострадального русского народа, каждого со всеми другими, понимаешь, что настоящий барин — та же кость от кости крестьянской, все — русские люди…
Самолет гудел и покачивался, я изредка отрывался от рукописи и думал: разрушающая сила невежества, дикости всегда брала верх над силой созидательной, перед ней не могли устоять неприступные стены великих городов, и единственное, что может не поддаться ей, — гордый человеческий дух. Русский барин Олег Волков доказал это чудом своей долгой и красивой жизни, самим обликом своим.
И вот что случилось со мной, когда, летя высоко над землей, погружался я во тьму, описанную Волковым: я вдруг осознал, почему люди в покинутой мной России с таким энтузиазмом встречали перестройку и гласность. Я должен был сам себе признаться, что за одиннадцать лет жизни в демократической стране моя душа заржавела, стала менее отзывчива на чужие страдания, не отдельного человека, а несвободного общества в целом. Хорошее всегда избаловывает. Книга Волкова и воспоминание о разговоре с ним дали мне почувствовать то, что я недопережил, недопонял, недоосознал в суете краткого приезда в Москву. И с какой-то новой теплотой подумал я об оставленных друзьях и моем родном городе.
Лас-Вегас — символ Америки
Громадные неоновые буквы над павильоном возвещали «ILIZAROV TECHNIQUE — ИЛИЗАРОВСКИЙ МЕТОД» — так фирма «Ричардс» рекламировала свою продажу аппаратов Илизарова. Павильон стоял в центре выставочного зала в городе Лас-Вегас, где шел Конгресс Академии Ортопедической хирургии. «Ричардс» не имел лицензии от автора, но фирма перекупала аппараты у Италии, имевшей лицензию, и продавала их в Америке чуть ли не в три раза дороже — в богатой Америке покупали и за такие деньги. Илизаровский бизнес фирмы разросся в многомиллионное предприятие. Это был типичный пример активного американского предпринимательства: вложение больших средств давало фирме возможность получить обратно во много раз больше. Конгресс американских ортопедических хирургов — это самый авторитетный научный форум по специальности. Он устраивается ежегодно по очереди в больших городах, где есть специальные гигантские Центры Конгрессов. В 1989 году была очередь Лас-Вегаса. Туда съехалось более десяти тысяч американских докторов и несколько тысяч гостей — доктора со всего мира. Как все в Америке, конгресс тоже был многомиллионным предприятием и делался на средства академии и участников — каждый платил от 300 до 500 долларов. Были сняты лучшие отели с большими конференц-залами (за отели доктора платили сами, но поскольку это «Business expenses — деловые затраты», то всю сумму расходов они списывали со своего годового дохода, чтобы платить меньше налогов).
В залах одновременно шли доклады по подразделам специальности. И каждый год перед концом конгресса выбирается президент академии — на один год. В Америке академия специалистов это то, что соответствует научному обществу специалистов в России. Все ортопедические хирурги могут быть членами академии, за это они должны платить членские взносы. Принадлежность к ней дает им права специалистов высшей категории, то есть право получать больше денег за операции (что и является основным движущим стимулом работы докторов).
Все крупные медицинские фирмы мира присылают на конгрессы образцы своего производства. Их показывают на стендах и в павильонах выставки более пятнадцати тысяч «фирмачей». Выставка в Лас-Вегасе размещалась в Центре конгрессов, пройти его из конца в конец занимало около получаса.
Самой большой новинкой конгресса были доклады и стенды по илизаровскому методу, а самой большой новинкой выставки были илизаровские аппараты. Поэтому в самом ее центре и размещался павильон «ILIZAROV TECHNIQUE» с громадными неоновыми буквами и множеством аппаратов на стендах. Это привлекало участников конгресса, они толпами шли в павильон, интересовались аппаратами и покупали их. Все было представлено ярко и толково — организованная демонстрация продукции была примером деловой американской рекламы (которая, как известно, и есть двигатель торговли). Каждый день с утра до вечера там шел показ аппаратов и фильмов операций, объяснялись детали техники и раздавались красиво изданные рекламные брошюры и множество сувениров. Для этого в павильоне работали инженеры фирмы «Ричардс» и доктора — специалисты по илизаровским операциями. В их число пригласили и меня.