Американский ниндзя 3-4-5

«Гангстеры!» — пронеслось в его голове.

Спазм перехватил горло. Шон хотел было крикнуть, но не мог; вместо вопля получился сдавленный стон, настолько тихий, что даже в трех шагах его не было слышно. Ноги, руки, все тело сковал страх, не позволяя сдвинуться с места даже на дюйм.

Вооруженный пистолетом человек повернул к нему свою лысую голову и, прищурив окруженные сеткой мелких морщин глаза, процедил сквозь зубы:

— Иди сюда, малыш.

Шон хотел было убежать, но в эту секунду крепкая рука схватила его за ворот футболки. Лысый приставил пистолет к его щеке и стал мелкими шагами отступать к выходу на улицу.

«Вот, значит, откуда было это предчувствие тревоги… — промелькнуло в голове Шона. — Значит, сейчас меня убьют. Значит…»

В эту секунду из коридора, ведущего к раздевалкам, появились отец и дядя Изумо. Увидев их, Шон попытался вырваться из рук лысого, но тот так крепко сжимал его шею, что не хватало сил даже на то, чтобы просто закричать.

Лысому, очевидно, не понравилось, что мальчишка слишком активно задергался, и он подхватил его на руки, сунув под мышку, словно кладь. После этого Шон больше не мог видеть ни отца, ни дядю Изумо, он только мог слышать их голоса и догадываться, что же происходит.

— Оставьте его! Это мой сын! — закричал Майкл, бросаясь к Шону.

Лысый мгновенно перевел пистолет на Дэвидсо-на-старшего и заорал так громко, что у Шона заложило уши:

— Стоять! Это заложник! Стоять, не двигаться! Иначе я его убью!

Шон замер, безвольно повиснув под мышкой у бандита. И услышал, как дядя Изумо говорит отцу

— Не нужно, Майкл-сан. Подожди. Все будет нормально. Он отпустит малыша, как только выберется из здания.

А потом Шон услышал выстрелы и почувствовал, что лысый отшвырнул его в сторону. Больно ударившись о стену, он на мгновение потерял сознание. А когда Дэвидсон-младший пришел в себя, то первое, что он увидел, это был лысый, убегающий по коридору. Он как-то по-волчьи оглядывался и кричал, обращаясь неизвестно к кому:

— Сам нарвался, идиот!

А потом скрылся за поворотом.

— Папа! — прошептал Шон и повернулся.

Кимоно, разорванное в клочья пулями, стало ровного алого цвета. Нестерпимая боль исказила лицо отца. Находясь еще в сознании, он прикрыл руками простреленный живот и прохрипел:

— Шон!

После чего силы оставили его.

— Папа, папа! — кричал Шон и как во сне, сквозь необычайно плотный, сковывающий движения воздух полз к распростертому на полу телу.

Изумо склонился над пострадавшим и попытался прощупать пульс на шее. Когда это ему не удалось, он молча опустил голову.

Туман белыми хлопьями медленно сползал в ущелье, поросшее вековыми соснами. Едва уловимо двигаясь, алый диск солнца поднимался над еще спящими сопками, бросая робкие, дрожащие лучи на облепленные мхом каменные колонны полуразрушенного древнего храма.

Воздух, пропитанный чарующим запахом хризантем, был недвижим, прозрачен и настолько чист, что напоминал легкое кисейное покрывало, упавшее с небес на землю. Утреннюю тишину нарушали только тихое щебетание первых птиц, проснувшихся в густой кроне раскидистых акаций, и тихое шуршание тоненьких веточек.

Шон вдохнул этот божественный аромат раннего утра полной грудью и ощутил, как последние частицы ночной дремы тают будто последний снег под лучами весеннего солнца.

Изумо вышел из дома по пояс раздетый. Его крепкое тело дышало свежестью. Медленно и бесшумно ступая по узкой песчаной тропинке, ’ он подошел к Шону и, сложив руки перед собой, тихо произнес:

— Теплое утро.

— Да, учитель, — так же тихо ответил Шон и, развернувшись к Изумо, тихо поклонился.

— Ты уже выполнил свою работу? — как бы между прочим спросил Изумо, глядя из-под полуприкрытых век на диск восходящего солнца.

— Да, учитель, — Шон снова поклонился.

Утренняя работа, поначалу с лихвой заменявшая Шону каторгу, постепенно стала доставлять ему удовольствие. В его задачу входило поливать обширный сад возле дома, занимавший более десяти акров земли. Сад поливали только родниковой водой, а родник находился минутах в пяти быстрой ходьбы. Но дорожка, ведущая к нему, петляла в скалах. Каменная гряда и густые заросли делали утреннюю поливку сущим адом.

Шон набил не один десяток шишек и заработал не одну дюжину ссадин, пробираясь с тяжелыми бамбуковыми ведрами туда и обратно. Иногда, как только Шон более или менее привыкал к маршруту следования, дорожка чудесным образом менялась. Таинственно исчезали старые препятствия и появлялись новые.

Поливка должна была быть закончена к восходу солнца, а для этого приходилось как бешеному мотаться туда-сюда. А если Шон задерживался, то приходилось потом, днем, в самое пекло, карабкаться на огромную скалу, держа в мешочке на шее камень, и класть его на специальную площадку, подготовленную и расчищенную именно для такого случая.

Об этом Изумо с Шоном договорились еще тогда, когда только поселились в этом уединенном месте и Шон уговорил учителя позаниматься с ним практикой восточных единоборств.

Всякий раз, относя камень, Шон испытывал муки совести за свою неловкость. Поэтому путь наверх всегда был тяжел, а вниз — легок и приятен. Шон любовался красотами природы и, как только спускался вниз, тут же забывал о своих угрызениях совести.

Со временем упражнения в скалолазании становились все более и более редкими. Вот и сегодня напоенный животворящей влагой сад с нетерпением ожидал восхода солнца.

— Учитель, — тихо проговорил Шон, — можно задать вам один вопрос?

— А ты уверен, что тебе это действительно нужно? — ответил вопросом на вопрос Изумо. — Подумай еще день, и если этот вопрос и завтра будет мучить себя, то спросишь.

— Я долго думал об этом, учитель, — решился возразить Шон.

— Я знаю, о чем ты хочешь спросить у меня. Ведь прошло уже шесть месяцев, как мы поселились здесь, — улыбнулся Изумо. — Хорошо, я отвечу тебе.

Внезапно лицо учителя изменилось. Улыбка замерзшей слезинкой скатилась с лица, нижняя губа обнажила оскаленные зубы, глаза сделались круглыми и страшными, и в них, как в миниатюрных зеркалах, возникло отражение восходящего солнца. Ноздри широкого носа раздувались, с шумом выпуская потоки воздуха. В один миг Изумо превратился из спокойно любующегося восходом человека в рычащего тигра, готового броситься на свою жертву.

Но через секунду перед Шоном стоял все тот же Изумо, наслаждающийся красотой раннего утра. Ошарашенный мальчик закрыл разинувшийся от удивления рот, поклонился и пошел убирать лежащие на траве бамбуковые ведра. Он только услышал, как вслед ему учитель сказал:

— Вот видишь, ты и так уже многому научился, сынок.

С этого дня Изумо стал для Шона не учителем, а Учителем.

* * *

Кертис, засунув руки в карманы и глядя себе под ноги, пробирался по так называемой улочке, заваленной всевозможным хламом: коробками, грязными тюками и баками, аккуратно припасенными на черный день хозяевами окрестных ветхих домиков.