Амурский Путь

Однако не удержался и спросил:

— А куда нас?

— Ишь трясёшеся! — старик мелко захихикал, запрокинув голову, но вдруг застыл, как от боли. — Твоих на монастырский двор покуда определим. Так тобе ладно? А тебя — ко мне. Или полезай… Или пшел вон!

Дурной махнул своим: следуйте, мол, указаниям — и стрелой ринулся в возок.

Внутри было тепло и душно. Подле старичка Волынского сидел дюжий детина, который часто подкладывал угольки в небольшую печку (вот почему сверху труба торчала!). Глядя на пудовые кулаки мужика, Дурной сомневался, что тот служит боярину только истопником. Рядом с самим Большаком уселся Прончищев — довольный и улыбающийся.

— Ежели вскроется, что ты Ваньке про вас кривду наплел — сгною, — сказал меж тем сухо старичок, и такой стужей от его слов повеяло, что Дурнова мороз по спине продрал.

Молча он отвернулся к оконцу. С той стороны возка, где не было двери, на стенке имелось настоящее слюдяное окошечко! Сквозь пластину пробивался свет, но рассмотреть ничего не удавалось.

«Я сейчас еду по Москве XVII века! — взгрустнулось ему. — И ничегошеньки не видно!».

— Боярин Василий Семенович! — заговорил он, чтобы разбить тягучую тишину. — А когда вы сказали, что отвезете меня к себе, вы говорили про свой дом или про Посольский приказ?

— Эвон! — старик снова оживился и начал корчить гримасы. — А с чего это ты удумал про Посольский приказ?

— Ну, — Дурной замешкался. — Мне сказали, что Иван Афанасьевич служит послом. А вас он назвал первым судьей. Вот я и решил, что вы его начальник, глава Посольского приказа.

— Не дурак… Навродь. Токма ошибся ты, иноземец. Я — судья Разбойного приказа.

И Волынский заливисто захохотал.

Глава 58

— Глянь, Ванька, како в лике поменяшеся! — боярин аж зажмурился от радости. — Бледен стал! А ну, признавайся, Сашко — вор ты и душегубец?!

А Дурной и впрямь побледнел. Он ничего не понимал, и в душе кипела ярость — извечная его беда. Неужели облом? Столько усилий… Большак впился руками в бортик сидения — аж костяшки побелели.

— Душегубец, боярин… Куда ж без этого в Темноводье. Тебе б нашу чашу испить — я бы на тебя посмотрел.

Гигант-истопник сразу почувствовал нехорошие нотки в голосе «гостя» и всей массой развернулся к испещренному шрамами чужаку.

— Ты язык-то свой укороти! — стукнул по полу возка посохом Волынский. — Инда вспомощничков на это дело найду!

Посопел и добавил:

— Ершистый.

— Василий Семенович только с сего года встал во главе Разбойного, — пришел на выручку Прончищев. — Вознамерился Государь большие перемены в этом деле провесть — вот и призвал своего верного слугу на свершения. А тако Василий Семенович многие лета по посольской части служил. По тем временам мы с ним знакомство и свели. От того я про вас ему первому проведал.

Дурной расслабил руки.

— Ну, и что дальше будет?

— Беседы вести будем… Большак, — уже серьезно ответил Волынский. — От того, сколь полезными окажутся — и прояснится, что деять далее.

Совсем скоро обоз добрался до Ивановского монастыря, который стоял в восточной части Белого города. Дурной вылез из возка и подивился этой маленькой, но грозной крепостице внутри столицы. Подворье оказалось небольшим, но обоз быстро втянули и ловко разместили на свободном пятачке. Василий Волынский сам соизволил выбраться на свежий воздух, о чем-то долго болтал с местным настоятелем, после чего махнул головой Дурнову: полезай, мол, обратно.

— Покуда тут твои людишки пребудут, — пояснил боярин. — Оно, конечно, на постной каше не зажируешь, однако, твои, видно по всему, и не к такому привычны.

«Странно, — озадачился Дурной. — Почему здесь? Хотя… вон он как по-свойски трепался с настоятелем — может, тот ему брат кровный?».

Волнительно было оставлять черноруссов одних, но приходилось довериться покровителю-старикашке. Иначе дела на Москве не делаются. В принципе, монастырь даже немного успокоил Большака: он верил, что это последнее место, откуда начнут растаскивать ценности. Тем более, его люди за месяцы пути отточили сторожевую службу до абсолюта. Правда, большинство черноруссов, попав в Москву, выглядели слегка оглушенными. Будто каждого мешком по башке стукнули.

«Ну, ничего… Надо привыкать».

Дурной упросил лишь взять с собой Олешу и пару молодых стрелков — в качестве вестовых. Тем выдали коней, и кавалькада тронулась на запад — в самое сердце Москвы. Снова Дурной ничего не видел сквозь мутное оконце, да и сумерки уже прочно легли на город.

Остановился возок на дворе роскошной усадьбы: часть ее была даже каменной (или кирпичной — в потемках не разобрать). Детина вынес боярина на руках из возка, опустил наземь.

— Теперича тебя в горницу сведут — тамо и жити будешь. Ноне не спи, не бражничай! Жди, как позовут!

Иван Прончищев же откланялся и собрался уезжать. Но на миг ухватил Дурнова за отворот кафтана и притянул к себе:

— Ты, Сашко, боле так не ершись, — шепнул он Большаку. — Прогневается Господь да отымет привалившее те счастие. Василий Семенович — в большом доверии у государя. Не Милославский, конечно, но батюшка Федор Алексеевич его привечает и слушает. Так что хватайся обеими руками!

И с таким напутствием Пончищев вскочил на своего чалого — да исчез в сумерках.

Горница оказалась совсем крохотной, видимо, в таких слуги жили. Широкая лавка, сундук да кусок горячей печки, которая, похоже, отапливала сразу несколько клетей. Олешу с вестовыми поселили неподалеку, в таких же комнатушках. «Бражничать» не имелось ни сил, ни желания, а вот спать — даже на твердой лавке — хотелось страшно. Но Дурной терпел — и вскоре его, действительно, позвали.

Чернорусский Большак попал в просторный, плохо освещенный лучинами зал. Но даже их света хватало, чтобы оценить аляповатую роскошь: все стены расписаны в ярких красках, бок печи выложен изразцами с глазурью. Всюду — дорогие ткани с вышивкой. Сам Василий Волынский сидел в резном троне-кресле, укутанный мехами.

Старик молча указал Дурнову на похожее кресло напротив. Беглец из будущего сел — и начался самый долгий и дотошный допрос в обеих его жизнях. Волынского интересовало всё — и Большак старался рассказывать подробно и в деталях. Единственное: он изо всех сил скрывал изначальные сепаратистские настроения в Темноводье, а всё плохое норовил свалить на воеводу Пашкова (последнее было не такой уж ложью). В ходе разговора Дурной неожиданно понял, что Волынский не особо-то старый. Просто он культивировал в себе стариковское поведение: кряхтел, стонал и так далее. То ли немочи его донимали… то ли играл он такую роль в своем круглосуточном театре.

Для беседы Дурной даже прихватил с собой малый чертеж амурских земель (и соседей азиатских), с помощью которого показывал Черную Русь наглядно. И боярин довольно быстро начал в ней ориентироваться, хотя, чернорусская карта сильно отличалась от того, как рисовали Землю в XVII веке.

— Складно баешь, Сашко, — Волынский устало откинулся на спинку своего трона. — Дивные речи, но, по всему видать, правда то… Ступай покуда. Промыслить сие нужно.

А Дурной и рад, ибо глаза его уже слипались, и сил никаких не оставалось. Доволокся он до лавки, рухнул на тонкую подстилку… а среди ночи вскинулся от воплей и криков. Горница его выходила прямо на двор, недалеко от ворот, видимо, там и ругались. Голоса злые мешались с конским ржанием и стуком. Окно в комнате, по случаю зимы было наглухо забито, так что Дурной юркнул за дверь, спустился по лестнице в какой-то хозяйственный «отдел» и нащупал уже дверь входную.