Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта

Фронт (front).

Чтобы исполнения были успешными, индивид должен поддерживать в активном состоянии «фронт» с соответствующим сценическим оснащением (stage props) — например, возвышение для выступающего с речью адвоката или белый халат врача, иметь подходящее для ситуации выражение лица, обнаруживать ролевые установки — и при этом демонстрировать уверенность в том, что все производимые действия являются «самыми что ни на есть настоящими» [48] . Фронт — это «совокупность абстрактных стереотипных ожиданий, предуготавливающих аудиторию к определенному исполнению» [49] , видимая часть исполнения, добавляющая к нему драматическое осознание (dramatic realization). Драматическое осознание помогает участникам спектакля выполнить все, что они намереваются выполнить в ходе взаимодействия. Например, если школьник хочет показаться внимательным во время урока, он не сводит глаз с учителя. Ирония в том, что мальчик столь поглощен своими усилиями продемонстрировать сосредоточенность, что у него уже не остается времени слушать урок. Драматическое осознание явственно обнаруживает различие между тем, что происходит на самом деле, и тем, что хочет участник ситуации: действие и выражение действия значительно различаются. Исполнения не только осознаются в драматическом ключе, но также и «идеализируются», то есть оформляются и представляются как наилучшим образом соответствующие нормам и ценностям культуры. Когда это возможно, люди поддерживают экспрессивный контроль над своими действиями, как бы оберегая их. Однако в ходе развертывания «перформансов» могут создаваться и «негативные идеализации». Пример тому — попрошайки, которые в надежде получить побольше, стремятся выглядеть жертвами социальной несправедливости.

48

Goffman E. The presentation of self in everyday life. p. 28.

49

Ibid. p. 37.

Участники взаимодействия часто создают «мистификации» — фиктивные представления о себе. Это бывает в тех случаях, когда их притязания неоправданны и статус поддерживается исключительно символически. Такого рода ситуации довольно эффективно используются проходимцами. Например, британские аристократы имеют все возможности доказать свое благородное происхождение, но их акцент и внешность считаются вполне достаточными для идентификации. Поэтому и фиктивные аристократы имеют возможность обходиться без документальных свидетельств в своих исполнениях. Результаты фиктивных «перформансов» обескураживающи. Чем ближе жульническое исполнение к реальности, тем больше угроза ослабления в нашем сознании морального соответствия между правом на участие в игре и умением играть ее [50] . Возникает следующая картина. Исполнения равным образом осознаются и идеализируются, поскольку всепоглощающе-человеческие «Я» (all-too-human selves) преобразуются в социализированные существа, способные к экспрессивному контролю. В ходе исполнения игры индивидуальные качества могут приобретать эластичность и приспосабливаться к ситуации, а различные аудитории могут быть в той или иной степени «мистифицированы», тем самым исполнитель получает возможность поддерживать по отношению к ним дистанцию, чтобы казаться более интересным.

50

Ibid. p. 66–70.

Команды (teams).

Успешные исполнения обычно осуществляются не людьми, а командами, которые распределяют внутри себя как риски, так и дискредитирующую информацию. Делается это примерно так, как в тайных обществах [51] . Команды направляются руководителями, которые репрезентируют себя таким образом, чтобы примирять внутригрупповые коллизии и определять исполняемые роли [9, p. 102–103]. Обычно они действуют во «фронтальных регионах» (front regions) — пространстве, которое позволяет видеть их со стороны публики. В этом положении руководители команд должны быть учтивы и хорошо понимать все декоративное оснащение сцены. Команды репетируют, отдыхают и отходят в «тыловые регионы» (back regions), или закулисье, — пространство, где все, что представлялось во «фронтальных регионах», имеет совершенно противоположное значение. Фронтальный и тыловой регионы связаны «охраняемыми проходами». Успех фронтальных исполнений часто предполагает соглашение между командой и аудиторией о том, чтобы рассматривать передний план сцены как единственную реальность.

51

Ibid. p. 75–76.

Дифференцированное по регионам командное исполнение игры наделяет исполнителя прерогативой владения тайнами. Когда нужно узнать, что происходит в закулисье, люди с «противоречивыми ролями» пытаются получить доступ к тайне путем маскировки под членов команды. Гофман различает пять видов тайн: «сокровенные тайны» (dark secrets) — факты, несопоставимые с образом команды; «стратегические тайны» — факты, характеризующие цели деятельности; «внутренние тайны» — факты, позволяющие распознавать члена команды; «доверительные сведения» — факты, знание которых свидетельствует о доверии; «мнимые секреты» — факты, которые можно разглашать без ущерба для командного представления [52] . Многие заинтересованные лица пытаются выведать эти тайны и тем самым получить доступ к закулисью. Но структура сцены такова, что, как бы они ни маскировались, их роли остаются противоречивыми. Например, можно стать «близким к команде человеком», «медиатором», «конфидентом» и, что бывает редко, коллегой. Однако информация все-таки может быть собрана по крупицам и без маскирующих действий. Исполнители, как говорит Гофман, «выходят из образа», и спектакль рассыпается. Эти «выходы из образа» принимают четыре формы. Во-первых, это перемывание костей, то есть обсуждение отсутствующих; во-вторых, сценические разговоры, когда члены команды обсуждают исполнения ролей; в-третьих, командный сговор, смысл которого заключается в обсуждении внутренних дел, недоступных для внешней аудитории. Так поддерживается жесткая граница между командой и аудиторией. Наконец, в-четвертых, «выходы из образа» принимают форму перестроений в ходе исполнения. Страх перед возможностью раскрытия компрометирующей информации побуждает исполнителей «управлять впечатлениями» и избегать неблагоприятных для них «сцен», где проектируемые «Я» рискуют войти в противоречие с «Я», представленными вовне. В такие нелегкие времена индивид всецело зависит от такта и благожелательности аудитории, ее способности ограничить степень опасности во взаимодействии. Аудитории соблюдают тактичную тактичность. Как только их коллективное исполнение становится напряженным или слишком прозрачным, драматургическая структура социальной интеракции внезапно обнажается, и тогда для того, чтобы скрыть быструю перестройку схемы действий команды, необходимы смех или саморазоблачение.

52

Ibid. p. 141–143.

Ситуативная уместность (situational propriety).

Для распознавания смысла межличностного общения его участники должны знать правила поведения в такого рода ситуациях, то есть владеть контекстуальными описаниями. В современной коммуникативной лингвистике к данному понятию наиболее близко понятие пресуппозиции. Об уместности или неуместности действия нельзя судить без учета социального контекста. Например, предложение выйти замуж будет иметь несколько разный смысл в зависимости от того, сделано ли оно на дискотеке или в церкви. Индивид может вкладывать в действие свой смысл и определять ситуацию, как ему хочется, но если действие будет ситуативно неуместным, его социальный смысл разрушится. Равным образом, нельзя судить о соответствии действия норме за пределами ситуативной уместности. В данном пункте суждения Гофмана основаны на критике преобладавшего в американской психиатрии 1950-х годов направления, в котором акцентировались не физиологические, а моральные, правовые и другие нормативные квалификации отклоняющегося поведения. Гофман показал, что ситуационные недоразумения и неуместное поведение коренятся, прежде всего, в неопределенности структурных обязательств. Например, неуместные поступки могут быть следствием рассеянности, чувства отчужденности, страха, разочарования, ресентимента, социальной некомпетентности. Неуместное поведение может являться симптомом психических заболеваний, но в определенных ситуациях так называемые сумасшедшие поступки нередко совершенно понятны и нормальны. Иногда ситуации определены вполне отчетливо, и схемы уместных действий не вызывают сомнения. Однако встречаются и ситуации с несовместимыми контекстами. Гофман различил «общение» (encounter), где определение ситуации создается ее субъективной пресуппозицией (например, деловой разговор), и «событие» (occasion), где смысл действия задан внешними обстоятельствами. Такими событиями-оказиями являются, например, празднование Нового года или вручение дипломов в университете, когда нужно изображать благодарность преподавателям. Общение и событие отличаются от «встреч» (social gatherings), под которыми Гофман понимал спонтанные коммуникации, вызывающие своего рода межличностный мониторинг, например обмен быстрыми взглядами в лифте или вестибюле. «Общения» отличаются от «встреч» своей целенаправленностью. Все эти типы контекстуальных ограничений структурируют повседневное поведение.

«Вовлеченность» (involvement).

В данном случае проблематизируется способность актора концентрировать внимание на осуществляемых действиях (либо, наоборот, не обращать на них внимания) [53] . Вовлеченность означает, что в повседневной жизни люди не просто находятся под воздействием ситуации, а подчинены необходимости включаться в ситуацию определенным образом. Понятие вовлеченности (заимствованное у Джемса) вошло в социологический лексикон благодаря работам Альфреда Шютца, который использовал его как своеобразный социологический дериват гуссерлевской «интенциональности». Вовлеченность характеризует степень направленности на объект и является основным структурирующим фактором определения ситуации. Для каждой ситуации общения существует, по Гофману, несколько «контуров вовлеченности». Например, обмен речами на официальной встрече предполагает, что участники не воспринимают ее как событие своей личной жизни и вовлеченность в нее ограничена протоколом. Наоборот, некоторые ситуации требуют полной самоотдачи и не всегда заканчиваются удачно, поскольку нет возможности минимизировать вовлеченность и оценить их со стороны. Невозможность или нежелание участвовать в ситуации предполагает демонстративное экранирование вовлеченности. Чтение газеты или книги может «закрыть» своим контуром невольное подслушивание происходящего рядом разговора. Таким образом, можно находиться при ситуации, но не участвовать в ней. Во всех случаях вовлеченность лежит в основе надежности и предсказуемости мира: мы знаем, что происходит на самом деле [54] . Определение вовлеченности восходит к ранним работам Гофмана, где он говорит о эвфории как чувстве уверенности при вступлении в контакт. Вовлеченность является необходимым условием межличностного взаимодействия, предполагающим определенный настрой участников, в частности преодоление отчуждения и самодовольства, в том числе «внешних предубеждений», «внутренних установок» и «установок других». Как правило, успешное межличностное взаимодействие требует сохранения, как говорит Гофман, деликатного равновесия вовлеченности и самоконтроля: неконтролируемая вовлеченность столь же неизбежно приводит к разрушению интеракции, сколь и избыточный самоконтроль.

53

Goffman E. Behavior in public places: Notes on the social organization of gathering. New York: The Free Press, 1963. p. 43.

54

Goffman E. Asylums. Harmondsworth: Penguin, 1961. p. 72.

В книге «Поведение в общественных местах» проводится филигранное различение «доминантной» и «дополнительной» вовлеченности. Доминантная вовлеченность диктуется самой ситуацией общения в качестве ритуального обязательства и поддерживает «контур взаимодействия», а дополнительная вовлеченность может мобилизоваться в ситуации общения в связи с основной. Обычно дополнительная вовлеченность заполняет «пустоты» в разговоре, но в определенных ситуациях становится необходимой для реализации основной вовлеченности и даже превращается в основную. Например, пациент в ожидании приема у врача может пролистывать журнал, и эта вовлеченность, несомненно, является второстепенной, дополнительной. Мужчина, увлеченный теленовостями в то время как девушка шепчет ему на ухо милые глупости, разрушает интеракцию вследствие непонимания основного и второстепенного «контуров взаимодействия» (впрочем, это неочевидно). В целом, и доминантная, и дополнительная вовлеченности являются важными элементами интеракции — их различение позволяет участникам взаимодействия сохранить значительную автономию и дистанцированность. Нередко в ситуации общения одновременно развертывается несколько интеракций, каждая из которых кажется доминантной, тогда как на самом деле доминантной является кажущаяся самой незначительной. Например, студент очень внимательно слушает преподавателя и обменивается быстрыми понимающими взглядами со студенткой. Как в данном случае отличить доминантную вовлеченность от дополнительной? В некоторых ситуациях создаются особые ритуальные «устройства» для защиты, или экранирования «контура взаимодействия». Гофман называет их «защитой вовлеченности». Типичный «экран» от взаимодействий в современной городской жизни — газета, которую принято читать в общественном транспорте. Так или иначе, люди одновременно удерживают в сознании множество «контуров интеракции» и, соответственно, ролевых репертуаров.

Доступность (accessibility).

Данное понятие описывает открытость ситуации для других. Ежедневно мы становимся доступны друзьям, незнакомцам и незнакомкам и соблюдаем тысячу условностей, регламентирующих возможность вступить в контакт. Гофман использует для характеристики доступности термин международного права — «ратификация». Ратификация регламентирует прежде всего начало коммуникации между незнакомыми людьми. Собственно говоря, речь идет о ритуалах знакомства. Некоторые контакты являются ратифицированными, например, учтивый вопрос «Который час?» осторожно приоткрывает коммуникацию. Вступление в контакт женщины с незнакомым мужчиной на улице сразу же обнаружит недоступность ситуации либо переопределит ее. Однако вступление в разговор мужчины с незнакомой женщиной более доступно. Регламенты доступности делают людей членами общества. Мы часто встречаем друзей на улицах большого города, но не стремимся к интенсивному контакту — тогда миг доступности заполняется улыбкой и взглядом. Этой маленькой хитростью мы демонстрируем ритуал почитания: мы заняты делами и избегаем ситуации, в которой трудно поддержать соответствующую вовлеченность.

Доступность или открытость взаимодействия подчинены довольно строгим регламентам. Можно установить определенные степени доступности, маркируемые «на входе» приветствиями. Собственно говоря, приветствия и являются обозначениями типов доступности. Отдание чести военнослужащими, артиллерийский салют, поклон, реверанс, рукопожатие, дружеские объятия, похлопывание по плечу, поцелуи разного типа, в том числе политические, «помахать ручкой» — все это ритуалы доступностей, открывающие определенный вид общения (и закрывающие другой). Равным образом маркируют типы доступности и различные обращения, в том числе на «ты» и на «вы». Нечаянное прикосновение к незнакомому человеку в метро или на тротуаре сопровождается извинением — признанием непреднамеренности контакта, официальное обращение к жене или мужу может означать (если это не шутка) изменение степени доступности. Некоторые форсированные проявления закрытости, например разговор с самим собой, рассеянность, сосредоточенность, квалифицируются как психические отклонения. Особенно интересны моментные интеракции незнакомых людей на улице и в других общественных местах, которые являются своеобразным полигоном межличностного общения.

Гражданское невмешательство (civil inattention).

Это своего рода оборотная сторона доступности, признание суверенитета личности в ее частной жизни. Собственно говоря, само различение частного и публичного является производным от доступности. Обычно ритуал гражданского невмешательства осуществляется в «оказиях», когда обстоятельства сводят незнакомых людей вместе. Например, оказавшись в лифте, участники коммуникации должны избегать прямых взглядов и делать вид, что не обращают внимания друг на друга. Обычно они рассматривают свою обувь, читают текст инструкции по пользованию лифтом. В любом случае, пристальный взгляд является вторжением в частное пространство. Гражданское невмешательство — это уважение, которое мы оказываем чужим людям и ожидаем такого же уважения от них. Вовлеченность в ситуацию общения предполагает, что сработал ритуал знакомства, открывающий возможность развертывания коммуникации. Но если люди не знакомы, они должны делать вид, что не знают друг друга, по крайней мере, не обращают друг на друга внимания. Например, в течение длительного времени люди ездят на работу в одном вагоне электрички, но считают, что не знакомы друг с другом, и поэтому не обмениваются приветствиями. Так происходит до тех пор, пока у дамы — совершенно случайно — не высыпаются из сумочки косметические принадлежности. Интеракция становится доступной, отныне можно здороваться.

Гражданское невмешательство нечто более сложное, чем взаимное безразличие. Это взаимная вовлеченность при сохранении внешней индифферентности и дистанции, демонстрирующей уважительное невмешательство в чужое пространство и признание анонимности другого. Гражданское невмешательство — это способ общения с массой незнакомых людей. Опять же Гофман обращает особое внимание на деликатный баланс между опознаванием других и демонстрацией дистанцированного уважения к ним. Эти ситуации рутинны для обществ модерна, но их нарушение, например пристальный взгляд, всегда вызывает переопределение ситуации. В небольших городках Швейцарии, заметив взгляд незнакомого человека, следует здороваться («несомненно, мы где-то встречались»), а в мегаполисах пристальный взгляд распознается как вызов, сигнал агрессии или сексуального приставания. Гофман подмечает зависимость гражданского невмешательства от институциональных контекстов, например обыкновение медицинского персонала не обременять себя ритуалами гражданского невмешательства по отношению к больным. Тем самым неявно показывается, что они «нeлюди» [55] . Требование искренности и душевной открытости по отношению к детям со стороны педагогов также означает, что дети как объект воспитания не заслуживают гражданского уважения.

55

Goffman E. Stigma. Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall, 1964. p. 84.