Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

Затем наступил август 1914 года, когда кайзер Вильгельм II объявил войну России, и в Берлине поднялась волна патриотизма. Ликующие толпы заполнили улицы, люди махали флагами и платками, приветствуя войска, которые под звуки национального гимна проходили парадным маршем по Унтер-дер-Линден. Как записал один из очевидцев: «Создается впечатление, что сегодня жизнь в Германии подчинена ритму этой мелодии. На пути к станции войска ежедневно проходят мимо моего окна. Когда они под звуки гимна проходят строй за строем мимо домов, люди бросаются к окнам и дверям и подхватывают песню так, что она звенит по всей улице подобно торжественной клятве, которую дают на пути к смерти» {2}.

Прошли месяцы, и по мере того как надежды на скорую победу таяли, неизбежные последствия военного конфликта стали медленно и незаметно накапливаться в столице Германии. Вместе с зимой пришла нехватка продуктов питания, топлива и даже тканей. Дело в том, что военно-морская блокада, которая была установлена Великобританией в попытке взять Германию измором, привела к сокращению запасов базовых продуктов потребления. «Глубоко укоренившееся недовольство определяло общее настроение населения в течение всей первой военной зимы», – вспоминает один из депутатов рейхстага {3}. Один из жителей Берлина написал, что город представляется ему «укутанным в непроницаемую пелену печали, проникнуть сквозь которую не способен ни один золотой солнечный луч, она создает фон, уместный для появления женщин с бледными лицами, одетых во все черное, которые подобно печальным теням скользят по улицам. Некоторые из них несут свою печаль гордо, словно корону, венчающую их жизнь, другие бредут сломленные ношей, нести которую нету сил» {4}. Нормирование продуктов приобретало все более широкие формы и душило город в петле отчаяния. В первую очередь не стало хватать хлеба, затем картофеля, и люди начали срезать мясо с трупов павших лошадей. Электроэнергия подавалось с перерывами, отопление работало нерегулярно. Тысячи людей и в снег, и в дождь целыми ночами стояли в очередях за продуктами, начались эпидемии холеры и тифа {5}.

После четырех мучительных лет войны в Берлине воцарился хаос. Из-за отсутствия горючего к осени 1918 года с улиц города практически полностью исчезли автомобили, по тротуарам двигались «женщины с разбитыми сердцами», а следы тягот и лишений были написаны на «лицах, похожих на маски, синие от холода и искаженные гримасой голода» {6}. Забастовщики и демонстранты заполнили широкие площади, и за ними с особой тревогой следили отряды конной полиции, день и ночь патрулировавшие город {7}. В первую неделю ноября сдерживаемое недовольство наконец вырвалось наружу, бунтовщики вышли на улицы, и началась перестрелка между сторонниками кайзера и левыми {8}. Революция была на языке у каждого. Потеряв поддержку своего народа и армии, кайзер Вильгельм II отрекся от престола, скрывшись в относительно безопасной Голландии с тем, чтобы избежать участи, которая постигла его двоюродных родственников Романовых.

Хрупкой Веймарской республике удалось восстановить некоторое подобие порядка в Берлине, который в те годы был буквально набит тысячами обезумевших от горя русских эмигрантов. В годы, последовавшие за русской революцией, – что не лишено горькой иронии, учитывая четыре года бескомпромиссной ненависти и только что закончившейся кровопролитной войны, – Берлин стал домом для почти пятидесяти тысяч изгнанников {9}. Как написал один историк: «Русский язык можно было услышать на каждом шагу. Были открыты десятки русских ресторанов – с балалайками, цыганами и блинами», то есть со всеми яркими и ожидаемыми атрибутами Санкт-Петербурга в изгнании {10}. Русские эмигранты молились в церквях и соборах Русской православной церкви за границей, они читали издаваемые здесь собственные газеты и журналы, держали собственные кафе, книжные лавки и магазины. Через свою систему благотворительных организаций эмигранты оказывали помощь нуждающимся и, собираясь в русских клубах, оплакивали гибель старых порядков {11}.

В русской эмигрантской общине в Берлине преобладала атмосфера интриг и надежд. Эмигранты пристально следили за развитием событий в России и за самыми последними новостями, касающимися судьбы императорской семьи. «Все наши разговоры по-прежнему вращаются вокруг одной темы – прошлого, – вспоминала великая княгиня Мария Павловна. – Это прошлое было подобно покрытому пылью бриллианту, который мы подносили к свету в надежде увидеть, как играют лучи солнца на его гранях. Мы говорили о прошлом, и все наши чаяния были связаны с ним» {12}. Объединившись в диаспору, пережившие катастрофу и оказавшиеся вдали от родины бывшие царские генералы стали водителями такси, надменные графини служили горничными, элегантные придворные обслуживали столики в переполненных кафе, а лишенные привилегий княгини выступили в роли домашних учителей. Большинство восприняло потерю титулов, должностей, состояний и собственной страны с обескураживающей покорностью, что отражало глубоко укоренившуюся в русских веру в судьбу , в неизбежный и неумолимый рок. И вместе с тем многие из эмигрантов, даже самые практичные из них, цепко держались за свое исчезнувшее прошлое, убежденные в том, что вскоре они смогут вернуть утраченное, – большевистский режим рухнет, не успев оперится, и все они вернутся в свои разграбленные дворцы и имения, их положение в обществе будет восстановлено, а в России возродится самодержавная империя.

Но в тот вторник февраля 1920 года большинство берлинцев, как коренные жители, так и эмигранты, спешили в свои теплые дома, квартиры или номера гостиниц. К девяти вечера засыпанные снегом улицы были в основном пусты. Только одинокие трамваи проезжали по главным улицам города в призрачном ореоле света уличных фонарей. Берлин не был бы Берлином, если бы он не был оплотом традиций. Прусское пристрастие к регламенту и порядку заставило большинство жителей города лечь в свои постели. В конце концов ведь это был обычный вечер буднего зимнего дня в ту эпоху, когда многочисленные шумные кафе и кабаре Веймарской республики еще не открыли двери.

В тот вечер патрульную службу выпало нести офицеру полиции сержанту Халльману. Его маршрут проходил строго на запад от центра города, в район правительственных учреждений, в окнах которых уже не горел свет. Когда полицейский пошел вдоль узкого и извилистого канала Ландвер, он услышал всплеск. Луч его фонаря пошарил по элегантным очертаниям арочного моста, переброшенного через канал, и упал на темную воду под мостом, осветив фигуру утопающего. Халльман поспешил к гранитной набережной и вытащил из воды молодую женщину {13}. Сержант бегло осмотрел спасенную. Она была маленького роста, с темными волосами, и на вид ей можно было дать лет двадцать. На ней была надета черная шерстяная юбка, черные чулки и светлая полотняная блузка, а также высокие черные сапоги и шерстяной плед, использовавшийся вместо шали. Она была совершенно мокрой, но быстрый осмотр не обнаружил никаких очевидных ран или повреждений {14}.

Халльман спросил спасенную, как ее зовут и что с ней случилось, но женщина отказалась отвечать. Он не мог бросить ее здесь, ведь у него не было никакого представления о том, почему она оказалась в канале. Сержант рассудил, что в любом случае, если женщина просидит здесь всю ночь, она замерзнет насмерть. Он быстро повел ее к перекрестку в больницу Св. Елизаветы, расположенную на Лютцовштрассе, и сдал молодую женщину на руки медицинскому персоналу. Хотя доктора и сестры задавали ей вопросы, она ничего не отвечала. Обследование показало, что, кроме простуды, никаких серьезных и требующих немедленного вмешательства недугов у нее нет. После того как женщину переодели в сухое белье, ей предоставили ночлег, зарегистрировав в книге для пациентов как «Неизвестную» {15}.

В течение дней, последовавших за этим событием, никто не мог получить никаких сведений от Неизвестной. Она отказывалась сказать, как ее зовут, назвать свой возраст и род занятий. Единственно только она призналась, что хотела покончить с собой, но не захотела открыть, что привело ее к такому печальному решению {16}. «Можете ли вы понять, что это такое – внезапно узнать, что все потеряно, – скажет она позднее в свою защиту, – и что ты осталась совершенно одна? Можете ли вы понять, зачем я это сделала?» {17} Ее одежда была самой обычной, без этикеток, и по ней нельзя было сделать каких-либо выводов относительно социальной принадлежности женщины, у нее не было никаких удостоверяющих личность документов и даже денег {18}.

После множества каверзных вопросов Неизвестная в конце концов заявила, что у нее нет семьи. У нее нет ни братьев, ни сестер, ни родителей, но ее отец умер совсем недавно. Она была не замужем, но, как деликатно записал один из докторов, «вступала в половое общение», хотя сама она отказывалась отвечать на любые вопросы интимного свойства. Последнее признание, которое удалось от не получить, сводилось к тому, что до попытки самоубийства она была «женщиной-работницей» {19}. На все последующие вопросы она только отвечала: «Я вас ни о чем не просила» {20}. Неизвестная говорила на хорошем, правильном немецком языке, поскольку нигде нет никаких упоминаний о каких-либо особенностях ее речи, если не считать акцента, который трудно поддается идентификации. Было мнение, что у нее в речи присутствует баварский или франконский акцент. Это позволяло предполагать, что она родом из Южной Германии {21}.

Антропометрическое обследование показало, что Неизвестная имела рост около 158 сантиметров и вес около 50 килограммов {22}. Не зная, где еще можно найти какие-то пути к установлению личности пациентки, доктора отметили, что в какое-то время в прошлом она подвергалась физическому насилию, хотя установить, какому именно и в каком объеме, было нелегко. Говорилось, что в дополнение к старым шрамам ее тело покрывали «множественные порезы» {23}. Если она и в самом деле имела «множественные порезы», они, должно быть, были мелкими, поскольку, независимо от их длины, ни один из обследовавших ее врачей не посчитал это достаточно серьезным поводом, для того чтобы упомянуть о них в результатах обследования. Возможно, это были просто ссадины, полученные пациенткой при попытке самоубийства и в процессе ее последующего спасения.