Андрей Белый: между мифом и судьбой

Иль уже светлоокая, нежная СиринНад царевичем песню поет? 516

Трансформации васнецовских дефиниций в культуре русского модернизма (кто птица радости, а кто птица печали; кто птица райская, а кто вещая?) – тема отдельного увлекательного исследования. Здесь же укажем лишь на несколько примеров, трактующих васнецовские образы в том же ключе, что и Блок, но – до появления в печати знаменитых стихотворений Блока.

Так, например, васнецовское влияние проникло в оперу Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» (премьера – 1907), ставшую одним из главных символов русского модернизма в музыкальной и, шире, духовной культуре. Оригинальное либретто, сочиненное В. И. Бельским, было признано выдающимся литературным произведением 517 и «в поклонении „Китежу“ сыграло не меньшую роль, чем музыка Корсакова» 518 . В «Замечаниях к тексту» В. И. Бельский указывает, что «Сказание» написано «в стиле того полукнижного-полународного языка, которым выражаются в гораздо позднейшее время духовные стихи перехожих слепцов, старинные христианские легенды и предания, послужившие источником настоящего произведения», называет конкретные памятники древнерусской письменности, использованные им в работе над текстом. Отмечает либреттист и то, что для воссоздания «неизвестной в целом картины» ему «были необходимы многочисленные и далеко идущие дополнения», которые он «рассматривал лишь как попытку по отдельным обрывкам и намекам угадать целое, сокрытое в глубине народного духа» 519 .

516

Ахматова А. А. Сочинения. Т. 2. С. 22.

517

Пащенко М. В. «Китеж», или Русский «Парсифаль»: генезис символа // Вопросы литературы. 2008. № 2. С. 145–182; см. также: Пащенко М. В. Сюжет для мистерии: Парсифаль – Китеж – Золотой Петушок (историческая поэтика оперы в канун модерна). М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2018.

518

Раку М. Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 366.

519

Бельский В. И. Либретто «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Музыка Н. Римского-Корсакова. СПб.: Издание М. П. Беляева, 1907; см. электронный ресурс: http://az.lib.ru/b/belxskij_w_i/text_1903_skazanie_o_kitezhe.shtml.

Алконост [Сборник памяти В. Ф. Коммиссаржевской]. СПб., 1911. Кн. 1

О влиянии васнецовских образов Бельский, естественно, не говорит ни слова. Однако при изображении Сирина и Алконоста он сознательно или уже привычно их противопоставляет, причем именно по тому же принципу, который был предложен автором картины «Сирин и Алконост».

«Голос Сирина» объявляет, что он есть «птица радости»:

Птица Сирин я,Птица радости;А кому пою,Будет вечно жить.

А «Голос Алконоста» сообщает о себе прямо противоположную информацию:

Есмь я птица милости;Алконост зовомая;А кому пою,Тому смерть пришла 520 .

Примечательно, что васнецовская дефиниция в опере развивается и доводится, можно сказать, до логического конца. Если художник остановился на противопоставлении Сирина и Алконоста как птиц радости и печали, то авторы оперы пошли дальше, превратив птицу радости в вестника вечной жизни, а птицу печали – в вестника скорой смерти.

520

Бельский В. И. Либретто «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии».

Полностью воспроизводится васнецовская парадигма (радость, печаль, вещий дар) в предисловии (от издателей) к сборнику памяти В. Ф. Коммиссаржевской, выпущенному в Санкт-Петербурге в 1911 году Передвижным театром П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской. Естественно, как и в большинстве других случаев, отсылка в предисловии дается не к картинам Васнецова, а к несуществующей «русской древности».

Три райские птицы Искусства известны были русской древности, три мудрые райские птицы: Гамаюн – птица вещая, Сирин – птица радости, и птица печали – райская птица Алконост 521 .

521

Алконост [Сборник памяти В. Ф. Коммиссаржевской]. СПб.: Передвижной театр П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской, 1911. Кн. 1 (Предисловие от издателей). См. также в статье П. П. Гайдебурова «Испытание лаврами»: «Иногда в этой уютной квартире, овеянной милым приветливым теплом провинции, можно было застать всех трех сестер вместе, и тогда казалось, что три вещие птицы – Гамаюн, Сирин и Алконост, птица Печали, слетались на мгновение, чтобы поведать друг другу какие-то свои тайны и разлететься вновь надолго и далеко друг от друга» (Там же. С. 33–34).

Птицу печали Алконост авторы предисловия посчитали наиболее выразительным символом светлой скорби, вызванной кончиной великой актрисы:

Под сенью этого имени, древнего имени очарования печали, собираем мы повествования об Искусстве, и эту первую собранную нами книгу благоговейно посвящаем <…> восходившей на высоту, слышавшей там райские песни Алконоста, и великим их очарованием преображавшей зло, – Вере Федоровне Коммиссаржевской 522 .

522

Там же (Предисловие от издателей).

В соответствии с выраженным в предисловии пониманием природы райских птиц сборник памяти Коммиссаржевской был назван по имени птицы печали – «Алконост». И столь же естественно, что на обложке Алконост был изображен – в виде птицы-девы с горделивым, широким размахом крыльев и с печально склоненной головой…

Все три птицы-девы фигурируют и в замечательном сонете Веры Меркурьевой «Аспект мифический», посвященном размышлению о сущности Божественного и природе веры. Он датирован 18 ноября 1917 года и написан, возможно, под впечатлением от революции, воспринятой как неизбежность и испытание, в котором необходимо сохранить себя и выстоять:

Кто нам солгал, что кроток он и мирен,Что благосклонен к розам на земле? —Горящий угль в кадильницах кумирен,Слепящий огнь на жертвенном столе,Он у себя, в прозрачности – эфирен,У нас он – лавы слиток, ток в золе.Его вела не сладостная Сирин,В затона отраженная стекле,Не Алконост, рыдающая с нами,Не Гамаюн, вещающая мне —Но песнь его смолою мирры крепла,Но путь его над бездной шел веками,Но Феникс, умирающий в огне,Его учил – как воскресать из пепла 523 .

523

Меркурьева В. А. Тщета: Собрание стихотворений / Сост., подгот. текста, прим. В. А. Резвого. М.: Водолей Publishers, 2007. С. 206.

Несомненно, Меркурьева использовала именно васнецовские дефиниции птиц-дев, но и она, как кажется, один раз запуталась в васнецовской орнитологии, «поместив» «сладостную Сирин» в пейзаж с картины «Гамаюн – птица вещая». Ведь именно птица Гамаюн посажена Васнецовым на торчащую из воды ветку, и только она, а не разместившаяся на лесном дереве птица Сирин, может отразиться в зеркале водной поверхности. Блок назвал ее возвышенно-романтически: «гладями бесконечных вод». Автор подписи в «Альбоме революционной сатиры 1905–1906 гг.» скептически-иронически – болотом (и действительно, вода на картине Васнецова не проточная, а стоячая). Меркурьева подобрала наиболее близкое к изображенному на картине пейзажу слово – затон, подразумевающее и то, что вода стоячая, и то, что она прозрачная, и то, что гладкая водная поверхность простирается до горизонта.

В заключение нельзя не упомянуть о сказочной орнитологии Николая Клюева, демонстративно и даже эпатажно ориентирующегося на славянскую мифологию, ее воспроизводящего и во многом сочиняющего. Влияние старообрядческих настенных листов на образы Сирина и Алконоста в поэзии Клюева тщательно прослежено в работе О. В. Пашко 524 . Из нее со всей очевидностью следует, что Клюев остался совершенно чужд произведенной Васнецовым и Блоком модернизации этих образов. Какого-либо противопоставления райской птицы Сирин и райской птицы Алконост у Клюева просто нет. Но вот образ птицы Гамаюн, как кажется, некоторого васнецовско-блоковского влияния не избежал. Гамаюн у Клюева – тоже райская птица (например, в цикле «Спас» 525 ), но песнь ее отнюдь не радостная, не райская, а горестная. Плачем и рыданием Гамаюн откликается на разрушение старорусского идеального мира, превращаясь в птицу печали:

524

Пашко О. В. Сирин и Алконост в поэзии Николая Клюева: К вопросу о влиянии на нее старообрядческих настенных листов // Православие и культура. Киев, 2002. № 1/2. С. 99–109; см. также: http://www.philologos.narod.ru/myth/sirin_klujev.htm.

525

Ср. в третьем стихотворении цикла («Я родился в вертепе…»; 1916–1918): «Где ты, гость светлолицый, / Крестный мой – Гамаюн?» (Клюев Н. А. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Сост., подгот. текста, прим. В. П. Гарнина. СПб.: РХГИ, 1999. С. 345).

Не размыкать сейсмографу русских кручин,Гамаюнов – рыдающих птиц красоты 526 .

Или:

Оттого стихи мои как тучиС отдаленным громом теплых струн.Так во сне рыдает Гамаюн,Что забытый туром бард могучий 527 .

Или:

Но цветы, как время, облетели.Пляшет сталь и рыкает чугун.И на дымно закоптелой елиОглушенный плачет Гамаюн 528 .

526

«На заводских задворках, где угольный ад…» (1921) (Там же. С. 485).

527

«Чтоб пахнуло розой от страниц…» (1932–1933) (Клюев Н. А. Сердце Единорога. С. 594).

528

«Плач дитяти через поле и реку…» (1916–1918) (Там же. С. 340).

«Песней Гамаюна» Клюев планировал открыть цикл «Разруха», обнаруженный В. А. Шенталинским в следственном деле поэта 1934 года 529 . В нем Гамаюн становится еще и птицей вещей, оплакивающей и предрекающей гибель «родной земли»:

Песня Гамаюна

К нам вести горькие пришли,Что зыбь Арала в мертвой тине,Что редки аисты на Украине,Моздокские не звонки ковыли,И в светлой Саровской пустынеСкрипят подземные рули!К нам тучи вести занесли,Что Волга синяя мелеет,И жгут по Керженцу злодеиЗеленохвойные кремли,Что нивы суздальские, тлея,Родят лишайник да комли!Нас окликают журавлиПрилетной тягою в последки.И сгибли зябликов наседкиОт колтуна и жадной тли,Лишь сыроежкам многолеткиХрипят косматые шмели!К нам вести горькие пришлиЧто больше нет родной земли,Что зыбь Арала в мертвой тине,Замолк Грицько на Украине,И Север – лебедь ледяной —И стен бездомною волной,Оповещая корабли,Что больше нет родной земли! 530

529

Шенталинский В. А. Гамаюн – птица вещая // Огонек. 1989. № 43. С. 10; также в кн.: Шенталинский В. А. Рабы свободы: документальные повести. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. Это стихотворение вошло в «Песнь о великой матери», но «потеряло» свое заглавие: его поет «птица рощ цесарских» (Клюев Н. А. Сердце Единорога. С. 764).

530

Цит. по: Клюев Н. Песнослов. Стихотворения и поэмы / Сост., вступит. статья, коммент. С. И. Субботина и И. А. Костина. Петрозаводск: Карелия, 1990. С. 225.