Андрей Беспамятный - Кастинг Ивана Грозного

Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли хлопцы себе на ночь постель послаще и потеплее.

Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш, [65] обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганые поддоспешники и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами. [66] Про раненого тоже не забыли — Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.

65

Кулеш — похлебка из муки с салом.

66

Эти «заплаты» назывались «вошвами», делались из дорогих тканей, украшались золотой и серебряной вышивкой, драгоценными камнями.

Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз — и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.

Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен. Шатер колокольни увенчивала площадка для стрелков, купол храма глядел наружу узкими бойницами… А может, это было всего лишь украшение — в фортификационных сооружениях шестнадцатого века Матях разбирался слабо.

В храме царил сизый полумрак, в спертом воздухе пахло горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минуту спустя точно такую же, уже зажженную, свечу принес заботливый Касьян, дал раненому — бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.

— Господу помо-о-о-лимся! — наполнил помещение густой и низкий, как у близкой лавины, мужской бас. — Господу помо-о-олимся!

Призвав прихожан к молитве, священник запел менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот отключится. А может, и в самом деле отключился — носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… — Уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего.

Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму пробежал испуганный вздох.

— Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божиим Андреем, живота не жалевшим ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси, Боже, душу его… Прим-и-и причастие, сы-ын мой…

Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать «спасибо» — но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:

— Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава, Бо-о-оже наш!

— Ну что, полегчало после причастия? — тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.

— Еще как, — кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого, и закрыл глаза.

— Снедать не хочешь? — без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. — Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов [Пряженец — жареный пирожок]…

Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками — и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.

— Вот, держи, служивый. — Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант накинулся на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.

Возничий забрался на козлы, причмокнул, тряхнув вожжами — и повозка снова затряслась.

Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках — или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами — либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю плотно облегающую куртку из шерстяной ткани, которую в двадцатом веке называли драпом и из которой обычно шили пальто… Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были оторочены коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни — не стекляшки же боярин себе нашивал.

Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия — сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в «оружейку» никто не сдавал — оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.

На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощенная камнем и присыпанная гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, разбрызгивая искрящиеся на солнце капли. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики перегрузят барахло с повозок на спины заводным лошадям, но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет — но этот брод, не в пример предыдущему, оказался неглубок, вода оставалась чуть выше ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз высокой волной.

За переправой тракт заметно сузился — ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска — повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря долгому покою, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже решился идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Укутанным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.

Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга — конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем, приветливо кивнул:

— Никак на ноги встал, служивый? То добро. Не станем более повозкой трясучей тебя мучить. Эй, Трифон! Оседлай гостю коня из заводных, пусть от досок тележьих отдохнет.

— Вот, блин… — себе под нос буркнул Матях. Ему сразу захотелось прыгнуть назад на сено и прикинуться больным и немощным. За свою жизнь самым близким к лошади транспортным средством, на котором ему довелось поездить, был мотоцикл. Да и с того едва не загремел, слишком сильно даванув на ручной тормоз.