Андрей Боголюбский
Шрифт:
Летописные источники весьма противоречиво освещают церковные события тех лет. Многое остаётся для нас неясным. Так, мы не знаем точно, сколько раз изгонялся Леон из Ростовской земли — дважды или трижды, кто сменял его на ростовской кафедре, а главное, когда именно и почему это происходило. Соответственно, непонятны остаются для нас и подоплёка действий князя Андрея Юрьевича в каждом конкретном случае, и его церковная политика в целом.
Судя по показаниям Киевской (Ипатьевской) летописи, вскоре после первого изгнания Леон вернулся на ростовскую кафедру — но опять ненадолго. Под 6670 годом (а это, применительно к хронологии данной части летописи, 1161/62 год) читаем: «Том же лете выгна Андрей епископа Леона ис Суждаля…»
Если учесть, что выше, рассказывая о событиях 1159 года, киевский летописец уже сообщал об изгнании Леона ростовцами и суздальцами, «зане умножил бяше церкви, грабяй попы», то получается, что это изгнание — второе, а следовательно, ранее епископ был возвращён или вернулся сам в свою епархию {163} . [62] В Киевской летописи его второе изгнание поставлено в связь с изгнанием из Суздальской земли младших братьев и племянников князя Андрея Юрьевича, а также «передних мужей» его отца (о чём речь пойдёт в следующей главе книги). Спустя какое-то время Андрей одумался и, по выражению южнорусского летописца, «покаявся от греха» и вновь вернул Леона. Но — делает важную оговорку летописец — вернул в Ростов, «а в Суждали не да (не позволил. — А. К.) ему седети». Между тем именно Суздаль в течение уже нескольких десятилетий считался местом пребывания епископа, так что Ростовская кафедра в греческих перечнях епархий Константинопольского патриархата официально именовалась Суздальской [63] . Насильственное пребывание епископа-грека в Ростове исключало слишком частое общение с ним
62
Если учесть, что предыдущее известие о Леоне в Ипатьевской летописи имеет суздальское происхождение, а данное, под 6670 г., — несомненно, южнорусское, то можно было бы предположить, что сводчик летописи продублировал одно и то же известие из разных источников; иными словами, речь в обоих случаях идёт об одном и том же изгнании Леона князем Андреем Юрьевичем. Этого, конечно, исключать нельзя (ср.: Там же). Однако необходимо учитывать, что известие Ипатьевской летописи под 6670 г. главным образом имеет в виду изгнание Андреем Боголюбским младшей братии, и в числе названных по имени фигурирует князь Василько Юрьевич. Между тем Василько не мог быть изгнан из Суздальской земли ранее 1161 г., поскольку только в этом году он покинул Торческ и вернулся к старшему брату (см. выше).
63
См.: Рорре A. Pa'nstwo i Ko'sci'ol na Rusi w XI wieku. Warszawa, 1968. S. 154–155 (греческий перечень епархий (Notitia episcopatuum), датируемый 70-ми гг. XII в., т. е. как раз интересующим нас временем; сохранился в афонской рукописи XII — начала XIII в.). Отметим также наименование суздальской церкви «епискупьей» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 580). В русских перечнях епархий XII–XIII вв., напротив, значится кафедра в Ростове: напр., в т. н. Замойском сборнике XV в. (Щапов Я.Н. Восточнославянские и южнославянские рукописные книги в собраниях Польской Народной Республики. М., 1986. Вып. 2. С. 140; он же. Государство и церковь Древней Руси… С. 38, прим. 69) и Новгородской Первой летописи младшего извода (НПЛ.С. 164).
Новая встреча Андрея с епископом Леоном состоялась четыре месяца спустя и ожидаемо закончилась новыми обвинениями в адрес епископа и новым, ещё более тяжёлым разрывом. «И держа и 4 месяци в епископии, — продолжает свой рассказ летописец, — нача просити у него от Въскресения Христова до Всих Святых (то есть от Пасхи до первого воскресенья после Пятидесятницы. — А. К.) ести мяса и в среду и в пяток (пятницу. — А. К.); епископ же повеле ему одину неделю порозную (праздничную, то есть Светлую седмицу. — А. К.) ести мяса в среду и в пяток, а прочею добре хранити (то есть воздерживаться в указанные дни от мясной пищи. — А. К.). Он же противу вину погна и[з] своей земли, и приде Чернигову к Святославу Олговичю…» Так в летописное изложение событий вводится новый сюжет — о жестоком противостоянии епископа и князя по, казалось бы, совсем незначительному вопросу: о том, как соблюдать еженедельный пост в среду и пятницу в тех случаях, когда на эти дни выпадают христианские праздники.
В Суздальской (Лаврентьевской) летописи о споре между князем и епископом рассказано под более поздним 6672 (1164/65) годом — но при этом два предыдущих года оставлены в летописи пустыми, а ещё один, 6669-й (1161/62), занят лишь кратким сообщением о росписи владимирского Успенского собора. Такая нарочитая скупость летописного повествования не могла не явиться следствием его целенаправленного редактирования или цензурирования: по всей вероятности, какая-то, и немаловажная, информация за эти годы была либо намеренно не включена в летопись, либо исключена из неё при позднейшей её обработке. В результате под 1164/65 годом в летописи оказался зафиксирован лишь результат длительной борьбы между епископом и князем. Причём если в Киевской летописи о судьбе епископа Леона рассказывалось с очевидным сочувствием, то в Лаврентьевскую включён настоящий памфлет с осуждением как самого епископа, так и его учения о постах, названного здесь «Леонтианской ересью»:
«В то же лето вста ересь Леонтианьская, скажем вмале. Леон епископ не по правде поставися Суждалю, Нестеру епископу Сужьдальскому живущю, перехватив Нестеров стол. Поча Суждали учити не ести мяс в Господьскыя праздникы в среды и в пяткы ни на Рожьство Господне, ни на Крещенье, и бысть тяжа про то велико пред благоверным князем Андреем [и] предо всеми людми. И упре его владыка Феодор, он же… иде на исправленье Царюгороду…» {164} , [64]
64
Слова «скажем вмале» можно воспринимать и как свидетельство того, что у летописца имелся более пространный текст, которым он воспользовался.
Как видим, акценты здесь заметно смещены. Но это, несомненно, тот самый спор о постах, о котором двумя летописными статьями выше и с другими подробностями писал киевский летописец. О сути этого спора следует поговорить более подробно.
Согласно учению Православной церкви, каждый христианин должен соблюдать пост в среду и пятницу — в память о страданиях и крестной муке Христа. В ранней Греческой церкви посты в эти дни отменялись, во-первых, в течение семи недель, отделявших Пасху от Пятидесятницы (дня Святой Троицы), а во-вторых, в те дни, которые приходились на Рождество Христово и другие «Господские» праздники (то есть праздники, связанные с земной жизнью Иисуса Христа): в эти дни, в отличие от обычных сред и пятниц, мирянам разрешалось вкушение мясной пищи, а монахам — молочной. Впоследствии такие же послабления стали делать для праздников Богородичных и некоторых особо чтимых святых. Однако какого-либо единого правила на этот счёт не существовало, что породило споры, которые продолжались в Греческой церкви в течение длительного времени, захватив и XI–XII века {165} . Постепенно, по мере распространения так называемого Иерусалимского устава, утверждались жёсткие правила, согласно которым никакие послабления поста не допускались. Споры эти перешли и в Русскую церковь. Ещё в середине XI века, за сто лет до Боголюбского, игумен Киево-Печерского монастыря Феодосии разъяснял киевскому князю Изяславу Ярославичу, обратившемуся к нему с соответствующим «вопрошанием»: «…Егда ся приключить в среду или в пяток Господьскый празник, любо Святей Богородици, ли 12 апостол, то ежь мясо…» Но даже высокий авторитет преподобного Феодосия, «отца русского монашества», не мог удовлетворить позднейших читателей его послания князю. Показательно, что в сборнике XV века из Новгородского Софийского собора, в котором читается один из двух списков послания, кто-то зачеркнул слова: «любо Святей Богородици, ли 12 апостол» и внизу листа приписал по-своему: «Рожество Христово и Крещение Господне» {166} . [65] Схожего мнения придерживался и такой признанный знаток церковных канонов, как митрополит грек Георгий, занимавший киевскую кафедру в 60-е — начале 70-х годов XI века: «…И Рожество Христово, что ся причтет в среду и в пяток, ясти мясо» {167} . [66] Находились и те, кто не считал этот вопрос сколько-нибудь важным. В середине XII века новгородский епископ Нифонт объяснял новгородскому же иеромонаху Кирику, что пощение в такие дни всецело зависит от воли и желания каждого: «Аже… будеть праздник Господьскый в среду и в пяток, или Святыя Богородица, и[ли] святаго Иоана (Иоанна Предтечи? или Иоанна Богослова? — А. К.), аще ядять, добро; аще ли не ядять, а луч[ш]е» {168} .
65
В литературе высказывалось предположение, что данное послание в действительности принадлежит Феодосию II, греку, бывшему игуменом Печерского монастыря в середине XII в. (t 1156), а адресатом его является киевский князь Изяслав Мстиславич (см., напр.: Висковатый К.К. вопросу об авторе и времени написания «Слова к Изяславу о Латынех» // Slavia. 1939. RoC. 16. Set. 4. S. 535–567). Однако следует принять во внимание, что в заголовке памятника его адресат обозначен определённо как Изяслав, «сын Ярославль, внук Володимерь», а автор следующего в сборниках и тесно связанного с предыдущим Послания «о вере крестьянской и о латынской» («Того же Феодосия к тому же Изяславу») прямо назван «святым». Да и обсуждаемый в рассматриваемом нами послании вопрос — о пользе поста в среду и пятницу в обычные, непраздничные дни — был актуален скорее в XI, чем в XII в.
66
Или, ещё яснее, в другом месте: «А от Рожества Христова и до Обрезания Господня (1 января. — А. К.)… в среду и в пяток мяса ясти, и доиво (молоко. — А. К.) и питие в меру…» (Смирнов С.И. Материалы для истории др`eвнерусской покаянной дисциплины. Тексты и заметки. М., 1912. С. 113: «Заповедь святых отец к исповедающимся сыном и дщерям» — памятник, приписываемый митрополиту Георгию Греку).
Но этот, так сказать, «либеральный» взгляд на вопрос о постах разделялся не всеми. Иная, жёсткая точка зрения, по всей вероятности, возобладала в Киеве со времён митрополита Константина, то есть спустя совсем немного времени после «разъяснений» Нифонта.
В поздней Никоновской летописи под 1157 годом сообщается об изгнании с ростовской и суздальской кафедры епископа Нестора — и тоже из-за спора «про Господские праздники»: это будто бы Нестор, а не Леон, «не веляше… мяса ясти в Господьскиа празники, аще прилучится когда в среду или в пяток, такоже от Светлыа недели и до Пентикостиа (Пятидесятницы. — А.К.)» {169} . В этой части Никоновской летописи заметны путаница, произвольное подставление имён в более ранний летописный текст и явный хронологический сбой, а потому данное известие о Несторе вызывает сильные сомнения относительно своей достоверности. Вполне возможно, что речь здесь идёт не о Несторе, а всё о том же Леоне, его преемнике на ростовской кафедре, и имя Нестора, как и ошибочная дата 1157 год попали в летопись по ошибке [67] . Впрочем, нельзя исключать и того, что грек Нестор ещё до Леона начал вводить в Ростовской земле суровые византийские порядки относительно соблюдения постов в среды и «пятки», и его преемник в этом вопросе оказался с ним солидарен.
67
Непосредственно перед этим известием в летописи читается «Повесть о происхождении честного креста месяца августа в 1-й день», в которой присутствует имя ростовского епископа Нестора, но которая к 1157 г. относиться никак не может (см. об этом ниже). Вероятно, имя Нестора появилось именно потому, что в «Повести…» оно упомянуто, а уже под следующим, 1158 г. сообщается о приходе в Ростов нового епископа Леона (Там же. С. 214). Мотивы же удаления Нестора фактически совпадают с теми, которыми в более ранних летописях объясняется удаление Леона. Заметим также, что и относительно изгнания Леона, и относительно изгнания Нестора совпадают слова летописца о «клевете» или «прельщении» «от своих домашних» (ср.: Там же. С. 207, 221). В литературе утвердилось мнение, согласно которому в Никоновской летописи в ряде случаев (в том числе и в данном) произошло замещение имени Леона именем Нестора, так что сообщаемое о втором имеет отношение к первому (см. подробно: Соколов Пл. Русский архиерей из Византии и право его назначения до начала XV в. Киев, 1913. С. 98–134; и также ниже). В качестве иллюстрации произвольного обращения авторов Никоновской летописи с именами тогдашних церковных иерархов приведу такой пример: рассказывая под 1162 г. об обретении мощей св. Леонтия Ростовского, летописец заодно сообщает и об установлении его памяти «Иваном, епископом Ростовским», «благословением Феодора, митрополита Киевского и всея Руси» (ПСРЛ. Т. 9. С. 230–231). Но это вопиющий анахронизм: канонизация св. Леонтия произошла действительно при епископе Иоанне Ростовском, но спустя тридцать с лишним лет, в 1194 г.; имя же Феодора включено в текст по той причине, что в 1162 г. он занимал киевскую кафедру.
Это пришлось не по нраву жителям русских городов. И князь Андрей Юрьевич, и большинство его подданных в Ростове, Суздале и Владимире восприняли учение греков как ересь. В одной из летописей XV века, так называемой Типографской, Леон был обвинён ни больше ни меньше, как в арианстве: «сиабо ересь Арианская»{170}. Учение Ария, знаменитейшего из ересиархов древности, упомянуто здесь, что называется, для красного словца, по созвучию с ересью «Леонтианской», но и не без умысла. Православная церковь осуждает арианство за отрицание божественной природы Христа. Но разве не в особом праздновании тех дней церковного календаря, которые посвящены Христу, проявлялось отношение к Его божественной сущности — во всяком случае, в представлениях русских людей того времени, для которых эти празднования были немыслимы без обильной трапезы?! Традиция таких пышных празднований «Господских» и Богородичных дней, а также дней памяти особо чтимых святых была заложена ещё Владимиром Святым после Крещения Руси — а правильнее сказать, продолжала ещё дохристианскую традицию празднования некоторых особо почитаемых дней{171}. Но ведь именно Владимира как образец для подражания избрал для себя князь Андрей Боголюбский! Ещё и поэтому данная тема была для него особенно болезненной. Порывать со старой традицией празднования таких дней, равно как и с традицией особого почитания Пятидесятницы (семи недель, следующих после Пасхи) он не хотел. И наставления пришлых греков были ему не в указ.
К какому времени спор о постах достиг в Ростовской епархии своей кульминации? На этот вопрос мы, увы, не можем ответить точно. Зимой 1159/60 года Рождество (25 декабря) пришлось на пятницу, а Крещение (6 января) — на среду. Но к этому времени Леон, кажется, уже был изгнан (в первый раз) из Суздальской земли. Следующей зимой 1160/61 года Крещение пришлось на пятницу, и если Леон уже вернулся на свою кафедру, то это не могло не вызвать его столкновения с князем. Схожая ситуация повторилась зимой 1163/64 года, когда на среду пришлось Рождество, а затем следующей зимой, 1164/65 года, когда на пятницу и среду пришлись оба праздника — и Рождество, и Крещение. (Может быть, не случайно именно под этим годом летопись сообщает о «Леонтианской ереси»?) Но так или иначе, раньше или позже, а дело дошло до того, что князь созвал нечто вроде собора, на котором в его присутствии и в присутствии «всех людей» состоялось прение («тяжа») между епископом Леоном и выступившим против него «владыкой Феодором», который и «упре», то есть переспорил, грека. Впрочем, исход этого словесного поединка, по всей видимости, был предрешён: не случайно киевский летописец без обиняков писал о том, что князь «противу вину» погнал Леона из своей земли. При этом киевский летописец даёт лишь приблизительную, размытую датировку событий: в 1161/62 году епископ был изгнан (во второй раз), позднее вернулся (но когда именно, неизвестно), а по прошествии ещё четырёх месяцев изгнан снова — уже из-за спора о постах. Автор же Лаврентьевской летописи, напротив, называет точную дату «тяжи» — 6672 (1164/65) год, но эта дата заведомо неверна, поскольку 15 февраля 1164 года, то есть ещё в 6671 мартовском году, в Чернигове скончался князь Святослав Ольгович — тот самый, к которому, по летописи, бежал епископ Леон из Ростова{172}. Стало быть, «тяжа» имела место раньше, и дата, названная суздальским летописцем, может относиться лишь к заключительному эпизоду всего летописного повествования — прениям, происходившим в Византии, куда Леон отправился из Южной Руси. Или даже к тому времени, когда об этих прениях стало известно во Владимире.
Имя переспорившего Леона «владыки Феодора» (или Федорца, «за укоризну тако нарецаема», по выражению древнерусского книжника) появляется на страницах летописи в первый, но не в последний раз. В истории Андрея Боголюбского этому человеку суждено будет сыграть весьма важную роль, а потому скажем о нём несколько слов. По всей вероятности, Феодор сам был родом грек; он приходился «сестричичем», то есть племянником по матери, смоленскому епископу греку Мануилу. (Так значится в грамоте константинопольского патриарха Луки Хрисоверга князю Андрею Боголюбскому в редакции Никоновской летописи. Впрочем, в той же Никоновской летописи в другом месте Феодор назван «сестричичем» именитого киевского боярина Петра Бориславича, приближённого князя Изяслава Мстиславича, а следовательно, русским; он якобы был «калугером», то есть монахом, и монашеский постриг принял в Киево-Печерском монастыре. Однако эта версия представляется менее вероятной.) Во Владимир Феодор пришёл из иной земли (из Смоленска? или из Византии?), будучи изгнан из церкви, в которой некогда был поставлен (священником?). Позднейшая Никоновская летопись даёт ему поистине чудовищную характеристику: «Бе же сей дръзновенен зело и безстуден (безнравствен. — А. К.), не срамляше бо ся сей ни князя, ни боарина, и бе телом крепок зело, и язык имеа чист, и речь велеречиву, и мудрование кознено, и вси его бояхуся и трепетаху, никто же бо можаше противу его стоати; неции же глаголаху о нем, яко от демона есть сей, инии же волхва его глаголаху». А чуть ниже так, поистине в эпических тонах, описывает его внешность: «…И бе страшен и грозен всем, и вси бояхуся его и трепетаху; рыкаше бо глас его, аки лвов, и величеством бе, аки дуб, и крепок и силен… и язычная чистота и быстрость преудивлена, и дръзновение и безстудие таково, якоже никогда же никого обиноватися (не опасался. — А. К.)»{173}. Но эта характеристика есть следствие того, что авторы более ранних летописей старались по возможности вообще не касаться сюжетов, связанных с его деятельностью в качестве главы Ростовской епархии, сохранив лишь подробный, но явно тенденциозный рассказ-памфлет о последующих преступлениях «лжеепископа Феодора» во Владимиро-Суздальском княжестве. В результате личность его оказалась предельно демонизирована, что и дало толчок к появлению самых необузданных фантазий на его счёт.
По всей вероятности, Феодор до времени пользовался полным доверием князя Андрея Юрьевича. Князю не могли не импонировать его красноречие, начитанность, умение отстаивать своё мнение, наконец внешний облик («бе телом крепок зело»). Кажется, он был «бельцом», то есть священником, живущим в миру, а не монахом. Тем не менее Андрей решился поставить его во главе той новой епархии, которую намеревался открыть во Владимире. Причём речь шла о создании митрополии, фактически независимой от Киевской и подчиняющейся непосредственно Константинополю. Примечательно, что позднейшие летописи присваивают Феодору прозвище «Белый Клобучок», или «лживый Белый Клобук»{174}, — явный намёк на претензии ростовского «лжевладыки» на ношение белого клобука — предмета облачения митрополита, а позднее и отдельных епископов (архиепископов). Понятно, что Леон был для него прямым конкурентом в борьбе за кафедру: ещё и поэтому он обличал его со всей беспощадностью и страстностью своей натуры.