Андрей Боголюбский

Собственно, так и произошло. «Угадавше», то есть обсудив всё между собой и обо всём договорившись, «и узревше на Бог и на силу честнаго креста и на молитву Святей Богородице» (слова киевского летописца), князья Рюрик, Давыд и Мстислав со своими отрядами внезапно ночью ворвались в Киев и схватили князя Всеволода, его племянника Ярополка, а также бывшего при Всеволоде воеводу Володислава Ляха, Андреева посла Михну и «всех бояр», оказавшихся в городе. (Впрочем, Андреев «муж» вскоре был отпущен обратно к князю.) Случилось это «на Похвалу Святой Богородицы» (в пятую субботу Великого поста), то есть в ночь на 24 марта. Позднее суздальский летописец называл главным зачинщиком зла князя Давыда Ростиславича, который будто бы верховодил братьями. Но, по общему решению братьев, Киев был отдан не ему, а Рюрику, недавнему новгородскому князю, ставленнику Андрея, оставшемуся без своего княжеского стола на юге. Видимо, в тот же день князь Рюрик Ростиславич «вниде в Киев [со] славою великою и честью, и седе на столе отець своих и дед своих» — так описал его восшествие на «златой» киевский стол благоволивший ему летописец.

Так сразу же, в один момент, кардинально поменялась расстановка политических сил во всей Южной Руси. Ссора Андрея с братьями Ростиславичами оказалась на руку прежде всего черниговским князьям «Ольгова племени». «И се слышавше Ольговичи, и ради быша Святослав Всеволодич и вси братья его…» Черниговский князь послал своего «мужа» к Андрею во Владимир от себя и от других князей своего дома, «поводяче», то есть фактически натравливая суздальского князя на Ростиславичей. «Кто тобе ворог, тот и нам, — передаёт слова черниговского посла летописец. — А се мы с тобою, готовы». «Готовы» именно к войне, а не к дипломатическому разрешению конфликта. Черниговские князья — правда, не сам Святослав Всеволодович, но его двоюродные братья — однажды уже участвовали в походе Андрея на Киев. Теперь они становились его главными союзниками. И Андрей готов был принять «совет их».

Что ж, союзники эти обладали немалой силой… Беда, пожалуй, была лишь в том, что они преследовали прежде всего собственные интересы, вынашивая планы возвращения на киевский стол, казалось бы, навсегда утраченный ими в предшествующие годы и перешедший в полное распоряжение потомков Владимира Мономаха. Некогда войны отца Андрея Юрия Долгорукого способствовали переходу «златого» киевского стола в руки отца Святослава Черниговского, князя Всеволода Ольговича. Андрей вновь взрывал единство среди Мономашичей. И, как покажут будущие события, сын Всеволода Ольговича сумеет воспользоваться этим… Именно тогда князь Святослав Всеволодович начал превращаться в фигуру общерусского масштаба, знакомую нам по «Слову о полку Игореве», где он показан не просто киевским князем, но признанным главой всех русских князей. В описываемое нами время он не только стал главным союзником и советчиком Андрея Боголюбского, но и сумел проявить себя как дипломат, налаживая контакты то с бывшим врагом Андрея князем Ярославом Изяславичем Луцким, то с княжившим в Галиче Ярославом Осмомыслом, то с теми же князьями Ростиславичами.

Пока что до похода Андреева войска на Киев оставалось время, хотя суздальский князь, несомненно, начал подготовку к войне. А вот князья Ростиславичи не могли оставаться в бездействии. Бросив вызов Андрею, они должны были предпринять и несколько последующих шагов, необходимость которых диктовалась логикой их борьбы с суздальским князем. В том же году, весной, всё те же Рюрик, Давыд и Мстислав с войском выступили к Торческу — городу, где сидел на княжении брат Андрея Михалко. Надо сказать, что к тому времени положение Михалка в Торческе осложнилось вмешательством ещё одной силы.

Неожиданно для себя Михалко вступил в конфликт с могущественным галицким князем Ярославом Владимировичем. Это тот самый «галицкий Осмомысл», к которому спустя несколько десятилетий будет мысленно обращаться автор «Слова о полку Игореве»: «…Высоко сидишь на своём златокованом столе, подпер горы Угорские (Карпатские. — А. К.) своими железными полками, заступив королю (венгерскому. — А. К.) путь, затворив Дунаю ворота»; это он мог «метать бремены (?) чрез облака» и «судить суды до Дуная». А летописец в посмертной похвале князю напишет, что он был «князь мудр и речен языком, и богобоин (богобоязнен. — А. К.), и честен в землях, и славен полкы», да к тому же не сам водил рати, если была ему где обида, но посылал их, ибо «ростроил (здесь: укрепил. — А. К.) землю свою, и милостыню сильну раздавашеть… и нищая кормя, черноризскый чин любя, и честь подавая от силы своея, и во всём законе ходя…» (заметим, кстати, насколько близка эта похвала к Андреевой)^{325}. Но вот в семейной жизни у Ярослава были явные нелады, которые мешали и его правлению в Галиче. Его прозвище «Осмомысл», приведённое в «Слове о полку Игореве», по наиболее правдоподобному, хотя и не общепринятому толкованию, означает «многогрешный», «имеющий восемь смертных грехов»^{326}. Князь жил не с законной своей княгиней Ольгой Юрьевной — сестрой Андрея Боголюбского, но с некой Настаськой, от которой и прижил сына Олега — «Настасьича», как презрительно именовали его в Галиче. Этого «Настасьича» князь любил куда больше, чем законного своего сына Владимира, и именно ему, а не Владимиру, хотел оставить после себя княжеский стол. За пару лет до описываемых событий Ольга Юрьевна с сыном Владимиром и несколькими видными галицкими боярами, включая знаменитого Константина Серославича, покинула пределы Галицкого княжества и ушла в Польшу. Тогда дело дошло до открытого мятежа в Галиче: сам князь был схвачен горожанами, некоторые его «приятели» из числа бояр перебиты, Олега отправили в «поруб», а его мать Настаську, словно ведьму, сожгли на костре — это, кстати, чуть ли не единственный случай публичного сожжения преступника в домонгольской Руси. Ярослав целовал крест, «яко ему имети княгиню в правду», и на том мир был восстановлен; княгиня вернулась к мужу. Но «имети княгиню в правду» князю явно не хотелось. Да и виновников убийства своей «хоти» Ярослав, наверное, наказал с подобающей жестокостью. Спустя ещё немного времени Ольга с сыном вновь бежала из Галича. Сначала — в Луцк, к князю Ярославу Изяславичу, который обещал подыскать обиженному сыну галицкого князя какую-нибудь волость. Осмомысл того терпеть не стал. Наняв ляхов, он направил их против луцкого тёзки, угрожая ему разорением всей его земли в случае, если тот не вернёт княжича обратно в Галич. Луцкий князь «убоявся» и переслал княгиню с сыном в Торческ — к князю Михалку, её брату (и, соответственно, дяде Владимира). Тут в события вмешался черниговский князь Святослав Всеволодович, тесть Владимира Ярославича. Он пригласил зятя в Чернигов, обещая затем отпустить его в Суздаль, к Андрею. Но «не пусти», по словам летописца. Сын Ярослава Осмомысла оказался разменной монетой в большой игре. Судя по не вполне ясному тексту летописи, он так и не покинул Торческ и оставался вместе с матерью у дяди, когда город был осаждён войсками Ростиславичей.

Осада продолжалась шесть дней. На седьмой Михалко запросил мира. Мир был ему дан, причём Ростиславичи пошли на существенную уступку: за отказ от поддержки брата Михалко получил к Торческу ещё и Переяславль (где, напомню, княжил его родной племянник, пятнадцатилетний Владимир Глебович) [177] . «И лишися Андрей брата своего, — образно выражается по поводу Михалка Юрьевича киевский летописец, и далее опять не вполне понятно: — и Святослава Всеволодовича Черниговского (вероятно, надо понимать: «Михалко лишися». — А. К.), а к Ростиславичем приступи». Так раскол прошёл внутри Андреева семейства. Напомню, что Михалко не в первый раз оказывался в лагере противников своего старшего брата. Правда, уже очень скоро он вновь, как и несколько лет назад, вернётся на сторону Андрея.

177

Автор поздней Густынской летописи, наоборот, понял текст так, что Михалко вынужден был уступить Переяславль Рюрику [ПСРЛ. Т.40. С.96–97].

Предметом заключённого между князьями соглашения стала и судьба беглого сына Ярослава Осмомысла. Михалко согласился обменять «сестричича» на захваченного в плен брата Всеволода и прочих пленников, правда, как выяснилось, не всех. Владимир же нужен был Ростиславичам для того, чтобы заключить мир с его отцом, Ярославом Осмомыслом, и привлечь могущественного галицкого князя к числу своих союзников. «…Бяше бо тако урядился, — пишет о Михалке летописец, — якоже Володимера Ярославича Галичь[с]каго, сестричича Михалкова, дати Ростиславичем и пустите и к отцю, а Ростиславичем пустити Всеволода и Ярополка и всю дружину». Но эти условия были выполнены не полностью: «Всеволода же пустиша, а Ярополка не пустиша». Больше того, Рюрик Ростиславич с братьями, «тем же путем идуче», то есть в ходе того же военного похода, напали на другого Михалкова племянника — старшего Ярополкова брата Мстислава, сидевшего на княжении в Треполе, и выгнали его из города. Мстислав отправился было к дяде, но Михалко отказался принимать его. Путь в Суздальскую землю был для Мстислава также закрыт. Пришлось князю искать пристанище в Чернигове, у Святослава Всеволодовича. Что же касается Андреевой сестры Ольги, то она возвращаться в Галич к постылому мужу не захотела и, простившись с сыном, уехала к брату во Владимир. Эта сильная и гордая женщина и здесь заставила считаться с собой: её имя не единожды упоминается в летописи, в том числе и в связи с владимирскими делами (так, она станет крёстной матерью одной из дочерей Всеволода Большое Гнездо). Княгиня уйдёт из жизни 4 июля 1182 года, приняв перед смертью монашеский постриг с именем Евфросиния, и будет с почестями похоронена во владимирском Успенском соборе ^{327} . [178]

178

Летописец именует княгиню-инокиню «благоверной», но захоронение её, по-видимому, затерялось, и в число владимирских святых Ольга-Евфросиния включена не была.

Между тем Андрей всё больше распалялся гневом. Пленение в Киеве брата, племянника и бояр было воспринято им не как начало войны, а как своеволие подвластных ему князей. Он всё ещё считал братьев Ростиславичей своими подручными, а потому и обратился к ним не как к равным себе, но как к младшим, которые по-прежнему обязаны выполнять его распоряжения. Это-то и обидело братьев больше всего. В словах Андрея они увидели умаление или даже отрицание собственного княжеского достоинства. «Андрей же… исполнився высокоумья, разгордевся велми, надеяся плотной (плотской; здесь в значении: воинской. — А. К.) силе, и множеством вой огородився, разжегся гневом», — не жалеет красок киевский летописец, напомню, сторонник Ростиславичей. Вновь Андрей отправил к братьям своего посла Михну, велев передать ему гораздо более жёсткие требования, которые должны были теперь выполнить Ростиславичи. Двух из трёх братьев он попросту изгонял из Русской земли — подобно тому как десятилетием раньше изгнал из Суздальской земли собственных родных братьев и племянников. Причём обставлено всё было предельно унизительно для них:

«И посла Михна мечника: едь к Ростиславичем, рци же им: “Не ходите в моей воли! Ты же, Рюриче, пойди в Смоленск, к брату, во свою отчину”. А Давыдови рци: “А ты пойди в Берладь (то есть за пределы собственно Русской земли, в пристанище изгоев, изгнанников из Руси, разбойников и всякого сброда. — А. К.). А в Руськой земли не велю тебе быти!” А Мстиславу молви: “В тобе стоит всё [зло]. А не велю ти в Руской земли быти!”»^{328}.

Как видим, в этой версии событий, изложенной словами самого Андрея, зачинщиком смуты объявлялся не Давыд, а Мстислав, или, может быть, они оба. Но случилось нечто совершенно небывалое, причём инициативу в свои руки действительно взял Мстислав Ростиславич, младший из князей «Ростиславля племени». «Мстислав бо от уности навыкл бяше не уполошитися никого же (то есть с юности привык никого не бояться. — А. К.), но токмо Бога единого блюстися», — объясняет летописец. И именно Мстислав повелел схватить Андреева посла и, поставив его перед собой, остричь ему голову и бороду, после чего отправить назад к князю.

Это было неслыханное оскорбление и чудовищное унижение, которому по современной шкале ценностей не такто просто найти соответствие! Подобное позволял себе «лжеепископ» Феодор — но он и поплатился за это жестоко — мучительной и позорной смертью. Здесь же оскорблению действием подвергся посол — лицо в принципе неприкосновенное. А это умножало оскорбление многократно. В представлениях людей того времени (равно как и любого другого) оскорбление, нанесённое послу, в полной мере предназначалось и пославшему его правителю^{329}.

По нормам «Русской Правды» — свода древнерусских законов, — острижение бороды у свободного человека относилось к тягчайшим преступлениям и наказывалось очень высоким штрафом — в 12 гривен; таким же штрафом каралось и острижение уса [179] . Для сравнения: за отрубленный кем-либо палец на руке полагался вчетверо меньший штраф — 3 гривны «за обиду» ^{330} . [180] (Об острижении волос с головы здесь вообще речи не шло.) Но мало того — подобное преступление считалось подведомственным не только княжескому, но и церковному суду, то есть рассматривалось как тяжкий грех. «Аще кто пострижет кому голову или бороду, митрополиту 12 гривен, а князь казнит», — сообщает Устав о церковных судах князя Ярослава Мудрого, дорабатывавшийся и дополнявшийся и в последующее время ^{331} . Даже из этих примеров понятно, что должен был испытать князь Андрей Юрьевич, когда поруганный и обесчещенный посол с голой, едва поросшей новой растительностью головой и «босым» лицом (в представлении православных людей того времени напоминавшим совсем уж срамную часть человеческого тела) самолично явился к нему. Да мало сказать, явился. Он ещё озвучил те слова, которые передал через него Андрею князь Мстислав Ростиславич — от себя и от своих братьев:

179

«А во усе 12 гривне, а в бороде 12 гривне», статья 8-я Краткой редакции «Русской Правды», восходящей к установлениям Ярослава Мудрого. Такой же штраф тому, кто «порвет бороду, а въньметь знамение», то есть вырвет кусок, предусматривала статья 67-я более поздней Пространной редакции.

180

Относительно штрафа за палец в переводе М.Б. Свердлова сказано не вполне точно: «Если же по пальцу ударит какому-либо, то 3 гривны за обиду». Но в древнерусском тексте употреблён глагол «утнет», и, очевидно, речь идёт именно об отсечении пальца (ср., напр.: Зимин А.А. Правда Русская. М., 1999. С. 76).