Андрей Боголюбский

Именно Кузьма озаботился тем, чтобы хоть как-то прикрыть наготу убитого. Но ему не сразу удалось найти князя. Когда он прибежал «на место», то есть к княжескому дворцу, тела там не было. Кузьма стал расспрашивать всех:

— Где есть убит господин?

Ему отвечали с угрозой — то ли убийцы, то ли горожане, грабившие княжеский двор:

— Лежит, выволочен в огород. Но не смей трогать его. Так решили все: «Хотим выверечь его псам! Если же кто придёт за ним — тот есть наш враг, и того убьём!»

Тогда-то, найдя князя, Кузьмище и начал плакать над его телом, тогда и произнёс те слова, которые мы приводили выше («Господине мой! Како еси не очютил скверных и нечестивых пагубоубийственыих ворожьбит своих…» и т. д.). И тогда же случилась его встреча с Анбалом, о которой у нас тоже шла речь в этой главе.

— Анбале, враже! — обратился к нему Кузьма. — Сбрось ковёр ли, или что, чтобы постлать или чем прикрыть господина нашего!

— Иди прочь! — отвечал ему поначалу «ясин», повторяя почти дословно то, что Кузьма уже слышал: — Мы хотим выверечь его псам.

И всё же, как мы уже знаем, Анбал сбросил ковёр и плащ. (Сбросил — то ли потому, что в этот момент находился где-то наверху, скажем, на сенях, а Кузьмище — под ними, на земле; то ли потому, что ехал с княжеского двора на телеге.) Кузьма завернул в ковёр тело князя и понёс его в церковь. Даже если судить по имени этого человека, вероятно, княжеского слуги, он был мужчина крупный и физически очень сильный — не Кузьма, а Кузьмище! Может быть, поэтому с ним предпочитали не связываться. Но возле церкви Кузьму ждала неудача. Церковные двери оказались заперты, а когда Кузьма попросил открыть их, ему отказали:

— Брось его тут, в притворе. Что тебе за печаль!

Ибо были все уже пьяными, разъясняет автор летописи. И тогда Кузьма вновь обратился в мыслях к убитому князю:

«Уже, господине, и паробки твои не знают тебя! А некогда ведь, когда приходил гость из Царяграда, и от иных стран, [и] из Русской земли, даже и латинин, и до всего христианства, и до всей погани, говорил [ты]: “Введите его в церковь и на палаты: да увидят истинное христианство и крестятся и болгаре, и жидове (иудеи. — А. К.), и вся погань (язычники. — А. К.), видя славу Божию и украшение церковное!” И те больше плачут по тебе, а эти и в церковь не велят положить!»

То есть иноверцы и те из инородцев, кто лишь недавно принял крещение, оплакивали князя, в отличие от его прирождённых подданных, православных людей, радовавшихся его смерти!

Так пролежал князь в церковном притворе, завёрнутый в ковёр и прикрытый плащом, два дня и две ночи, пишет автор повести. Пролежал безо всякого церковного отпевания и без погребения — словно преступник, отверженный церковью и людьми за какое-то страшное преступление [197] . Лишь на третий день явился Арсений, игумен монастыря или церкви Святых Косьмы и Дамиана (между прочим, ни церковь, ни монастырь с таким названием более в источниках не упоминаются): он-то и совершил службу над телом убитого. Но даже ему сделать это было непросто, ибо «старшие» игумены — включая, вероятно, и игумена Боголюбского Рождественского монастыря? — отказывались от церковного погребения князя.

197

Высказывалось предположение, что с телом князя поступили так, как принято было поступать с так называемыми заложными покойниками, т. е. с умершими неестественной смертью, которые, в соответствии с языческими представлениями, считались опасными для живущих и потому подлежали особому способу погребения — без закапывания в землю (см.: Кривошеее Ю.В. Гибель Андрея Боголюбского. С. 120–131; с ссылкой на: Зеленин Д.К. Избранные труды: Очерки русской мифологии: Умершие неестественною смертью и русалки. М., 1995). Но даже если предположить, что Андрей действительно относился к категории «заложных покойников» (что совсем не очевидно), то всё равно остаётся тот же вопрос: почему к погибшему в результате жестокого убийства князю отнеслись подобным образом? Ведь само по себе убийство князя и внезапная смерть без покаяния отнюдь не делали его недостойным христианского погребения. Достаточно вспомнить, например, смерть и последующие почести, оказанные погибшим от рук убийц князю Изяславу Ярославичу (1078 г.: ПСРЛ. Т. 1. Стб. 202) или его сыну Ярополку (1086/87 г.: Там же. Стб. 206).

— Долго нам смотреть на старших игуменов и долго ли сему князю лежать? — приводит летописец слова Арсения. — Отомкните мне церковь, да отпою над ним. Положим его во гроб, и будет в нём. А когда престанет злоба сия, тогда, придя из Владимира, понесут его туда.

«И пришедше клирошане боголюбские, вземше и, внесоша и в церковь и вложиша и в гроб камен, отпевше над ним погребальное с игуменом Арсением».

Здесь также необходим хронологический комментарий.

От какого дня считать «третий день», на который пришлось отпевание князя? Если Андрей был убит в ночь на субботу 29 июня, то «третий день» должен отсчитываться именно от субботы. Тогда при «включённом» счёте, принятом в древней Руси (и в церковной традиции вообще), «третий день» приходится на понедельник 1 июля. Получается, что в притворе Рождественской церкви тело князя, в соответствии с летописным рассказом, пролежало два дня (субботу и воскресенье или же воскресенье и часть понедельника) и две ночи (с субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник). Но если так, то получают объяснение самостоятельные действия неизвестного нам из других источников игумена Арсения: ведь на 1 июля приходился престольный праздник возглавляемой им обители — день святых Косьмы и Дамиана! [198] По-другому отсчёт мог вестись и от воскресенья — дня, когда тело князя было положено в притворе Боголюбовского храма по версии Лаврентьевской летописи. В таком случае отпевание состоялось во вторник 2 июля.

198

Между прочим, закрадывается подозрение: не с ошибкой ли в летописном тексте мы имеем дело и не сообщалось ли в первоначальной версии летописной повести о том, что князь был положен в Боголюбовской церкви в день святых Косьмы и Дамиана? Тогда Арсения можно было бы счесть игуменом Боголюбского Рождественского монастыря, а в упомянутых им «старших игуменах» увидеть игуменов стольного Владимира. С другой стороны, если речь идёт именно о Космодемьянской обители, то нельзя не предположить, что с ней был тесно связан Кузьмище Киянин, несомненно, особенно почитавший своего небесного покровителя.

Так или иначе, но в один из этих двух дней, 1 или 2 июля, тело князя было наконец положено в церкви. Нашёлся для него и каменный фоб — вероятно, князь заранее приготовил его для себя. В этом он мог подражать своим предшественникам, начиная с пращура Владимира Святого, также приготовившего для себя каменный саркофаг, привезённый им в Киев из Корсуня. Но судя по словам игумена Арсения, местному духовенству было известно о желании князя упокоиться под сводами построенного им владимирского собора Святой Богородицы — туда и намеревались позднее, когда «престанет злоба сия», отправить тело. Наверное, князь заранее отдал распоряжения на сей счёт — это тоже было в обычаях древней Руси. И действительно, в Боголюбовской церкви тело князя пробудет лишь несколько дней — до его окончательного перенесения во Владимир.

Между тем всё это время в Боголюбове продолжались грабежи и убийства. Об ужасах, которые творились в те дни, рассказывают и пространная, и краткая версии летописной повести. «Горожане же боголюбские и дворяне разграбиша дом княжь и делатели, иже бяху пришли к делу (то есть мастеров-ремесленников, приглашённых в Боголюбове князем. — А. К.): злато и сребро, порты и паволокы и именье, ему же не бе числа. И много зла створися в волости его: посадникъ его и тиунов его домы пограбиша, а самех избиша, детьцкые и мечникы избиша, а домы их пограбиша…» — читаем в Лаврентьевской летописи [199] . В Ипатьевской к этому прибавлены и иные шокирующие подробности. Как выясняется, мятеж и всеобщее безумие захватили не только Боголюбов-град, но и округу и даже стольный Владимир: «…грабители же и ис сел приходяче грабяху; тако же и Володимири». Более того, сразу же после убийства заговорщики, «возьмыые на ся оружье княже милостьное», то есть разграбив княжескую «оружницу», начали «совокупити дружину к собе» — вероятно, опасаясь нападения из соседнего Владимира. «Или ждать нам, когда придёт на нас дружина Володимиря?» — будто бы восклицали они, обращаясь к местным «мужам». Те поддержали их («скупиша полк»); владимирцам же было предложено действовать заодно. «Ти что помышляете на нас? — передавали из Боголюбова во Владимир. — А хочем ся с вами коньчати (то есть заключить договор, «докончание». — А. К.), не нас бо одинех дума, но и о вас суть же в той же думе!» Иными словами, заговорщики хотели представить всё так, будто они действовали в интересах всего «общества», включавшего в себя граждан не одного только Боголюбова, но и Владимира, претворяли в жизнь некий совместный с ними замысел, и по крайней мере часть владимирцев была вовлечена в заговор. Владимирцы, однако, присоединяться к ним отказались. Но и выступить против или хотя бы осудить их не захотели, предоставив каждому действовать так, как он посчитает нужным: «Да кто с вами в думе, то буди вам, а нам не надобе». «И разиидошася, и вьлегоша грабить, страшно зрети», — констатирует автор летописной повести. «И велик мятеж бысть в земли той и велика беда, и множьство паде голов, яко и числа нету», — вторит ему новгородский летописец.

199

В Троицкой летописи к «детским» и «мечникам» добавлены также «постельники»: Троицкая летопись. С. 254.

Как такое могло случиться? Почему в первые дни после убийства никто, кроме киянина Кузьмы, не заступился за убитого князя, не выступил хоть с каким-нибудь осуждением убийц? Только ли копившееся годами недовольство политикой Боголюбского и его крутым нравом стало причиной всеобщего безумия и мятежа? Ответить на эти вопросы не так-то просто, но попробовать всё же стоит.

Прежде всего, заметим, что подобное обращение с телом убитого князя не было чем-то совершенно уж исключительным в древней Руси. Когда в сентябре 1147 года в Киеве озверевшей толпой был убит князь-инок Игорь Ольгович, с его телом расправились очень похоже: с него, ещё живого, сорвали одежду — иноческое платье, а затем, обвязав ноги верёвкой, поволокли его нагим через весь город; прикончив же, положили на телегу, «и везоша и на Подолье на торговище, и повергоша поруганью»^{363}. Правда, к тому времени Игорь был уже не правящим князем, а иноком, да и расправлялись с ним не тайно, как с Боголюбским, а открыто. Но сути дела это не меняет: толпа убивала его именно как князя, пусть и бывшего, но оттого не менее ненавистного киевлянам. Не были чем-то необычным для древней Руси и мятежи после смерти того или иного правителя, и посмертное разграбление княжеского добра. Правда, лишь в тех случаях, когда умерший князь — пусть даже умерший своей смертью — не пользовался любовью подданных или считался «чужим» для них. Так было, например, в Киеве в 1113 году после смерти князя Святополка Изяславича, когда, несмотря на щедрую раздачу милостыни его вдовой, киевляне разграбили дворы тысяцкого Путяты и «сотских», а затем «идоша на жиды и разграбиша я»^{364}; так, как мы уже знаем, было в том же Киеве и в апреле 1157-го, после смерти отца Андрея, князя Юрия Долгорукого. Заметим, что в обоих случаях под удар попадали прежде всего «чужаки»: в 1113 году — киевские иудеи (жившие в городе с незапамятных времён, когда Киев входил ещё в орбиту хазарского влияния), а в 1157-м — пришедшие вместе с князем суздальцы. Нечто похожее мы наблюдаем и в Боголюбове, когда ярость толпы в первую очередь обрушилась на людей пришлых — «делателей», приглашённых в город самим князем, а также на его «милостинников», находившихся под его непосредственным, личным покровительством. Но ведь Андрей был «своим» для жителей города! Причём куда более «своим», чем любой из других русских князей, более «своим», чем даже сами они, жители Боголюбова и Владимира, в значительной своей части переселённые сюда им же! Думаю, что в этом кроется одна из разгадок боголюбовской трагедии. Ситуация в «новых» городах княжения Андрея Боголюбского выглядит отчасти «перевёрнутой» по сравнению со «старыми» городами Руси, вроде Ростова, Суздаля или того же Киева. «Пришлыми» оказываются здесь едва ли не большинство жителей, а потому нарушаются и привычные социальные механизмы взаимоотношений между обществом и властью. Но ведь именно в таких случаях и становятся возможными разного рода эксцессы, вроде киевских или боголюбовского. И выясняется, что не столь важно: ломаются ли эти обычные, «нормальные» связи между князем и обществом оттого, что «чужим», «пришлым» оказывается князь, или же само население города!

И в Киеве, и в Боголюбове смерть князя сопровождалась массовыми грабежами и убийствами. Едва ли правильно видеть в них только лишь проявления классовой борьбы, как принято было считать в советской историографии. Скорее можно говорить о том, что здесь — пусть и в искажённой, уродливой форме — отразились некие «традиционные нравы, уходящие корнями в архаику». По словам российского историка Игоря Яковлевича Фроянова, речь может идти о неком «легитимном» (в рамках обычного права) способе изъятия индивидуального богатства и его последующего перераспределения на коллективных началах: в глубокой древности смерть любого правителя, князя или вождя, превращала накопленное им богатство в достояние всей общины или всего рода, так что грабя княжеский двор, его подданные как бы восстанавливали древний обычай^{365}. Отсюда, между прочим, идёт традиция раздачи княжеского имущества после смерти почти любого князя. С примерами такого рода мы постоянно встречаемся в истории древней Руси. Показательно, например, поведение князя Ростислава Мстиславича Смоленского, когда он в первый раз пытался удержать за собой киевский стол после смерти своего дяди, «незлобивого» Вячеслава Владимировича, зимой 1154/55 года. Собрав людей на «Ярославлем дворе», он повелел раздать все богатства почившего дяди — «и порты, и золото, и серебро… и нача раздавати по манастырем, и по церквам, и по затвором, и нищим», и так раздал всё, оставив себе «на благословление» лишь один крестик^{366}. Очевидно, что это должно было склонить киевлян на его сторону, предотвратить возможные беспорядки в городе. И действительно, эксцессов удалось избежать, хотя власть над Киевом Ростислав тогда не удержал. Но случалось и по-другому. Внезапная же или тем более насильственная смерть того или иного князя вполне могла спровоцировать взрыв, подобный тому, что произошёл в Боголюбове, — конечно, при наличии соответствующих предпосылок. Какие-либо прежние обязательства перед князем в таком случае теряли всякую силу. А значит, вне правового поля оказывались и лично зависимые от князя люди, и всё его имущество — как это бывало с имуществом оказавшегося вне закона преступника, пущенным на «поток и разграбление», по терминологии древней Руси. Причём дележу или, проще говоря, разграблению подлежали даже одежды князя — отсюда шокирующая нас практика посмертного раздевания тела умершего.

В какой-то степени это тоже носило ритуальный характер.

Как показали недавние исследования историков-медиевистов, схожая картина наблюдалась и в иных архаических обществах, в том числе и весьма удалённых от Руси, но типологически близких древнерусскому. Так, например, когда

9 сентября 1087 года близ Руана умер знаменитый норманнский правитель Вильгельм Завоеватель, «низшие», то есть простой люд, «увидев, как стремительно исчезли их господа и сеньоры, стали расхватывать оружие, посуду, наряды, ткани и все иные королевские пожитки — каждый, что мог, — и потом тоже бежали, оставив тело короля лежать почти нагим на полу»; лишь один рыцарь, некий Херлуин (Герлюэн), озаботился тем, чтобы прикрыть наготу короля и перенести его тело к церкви, — точно так же, как это сделал в Боголюбове Кузьмище Киянин^{367}. В первой половине X века в Чехии произошло убийство, внешне очень напоминающее то, что случилось с Андреем Боголюбским. Чешский князь Вячеслав (Вацлав), позднее причтённый к лику святых, был убит заговорщиками (которых возглавлял его брат Болеслав); затем одни из приближённых князя были убиты, другие разбежались, а «младенцев» (то есть младших слуг, в терминологии древней Руси — «отроков») «избиша его, а Божия рабы (священников. — А. К.) разграбиша и изгнаша я из града, а жены их за иныя мужи вдаша (то есть подвергли насилию. — А. К.)». Тело же изрубленного убийцами князя было брошено безо всякого погребения, и опять-таки лишь один священник, некий «Крастей поп», не побоялся взять его, «и пред церковью положи, и покры тонкою плащаницею» — вновь почти полная аналогия действиям киевлянина Кузьмы^{368}.