Андрей Рублев

Вспомнив о боярине Кромкине, не желая отвратить его от монастыря, Никон решил еще раз побеседовать с ним, но с досадой узнал, что богомолец и сопровождавший его монах поспешно отбыли с богомолья.

6

Ветер с посвистами гонит над Маковцем низкие разлохмаченные облака. День будто вечер.

Сосны и ели раскачиваются со скрипом. Тоскливо каркают пролетающие вороны.

Покои Никона срублены минувшим летом. Ладили их псковские плотники.

Из сеней дверь в переднюю горницу, не шибко просторную. В ней печь, убранная поливными синими изразцами. Узкие окна будто стрельницы. Стены оглажены топорами до блеска, но из трещинок в бревнах выступили смоляные слезы. В киоте – икона Троицы. Вдоль стен – лавки с покрывалом из синего аксамита. Дубовый стол в узорной резьбе. Подле него столец с высокой спинкой. Все добротно. Всякая вещь словно стремится выжить из обихода убогость, бывшую при отце Сергии.

Андрей вошел в горницу, когда в ней уже собрались живописцы. Они стояли сгрудившись. Взгляд Андрея нашел Прохора, Даниила, чернявых Пахомия и Стахия, рыжебородого Василида, старосту Анания, старца Акакия и Никанора. Кой-кого не было.

Андрей остановился возле двери, заметив, что взглянули на него только Прохор и Василид.

Игумен Никон появился в сопровождении летописца Епифания. Войдя быстрым шагом, оглядел собравшихся, благословил и, остановившись у стола, положил на него принесенную икону. Игумен, пощипывая кончик бородки, оглядел собравшихся неласково и, не найдя нужных ему живописцев, отрывисто спросил:

– Пошто, отец Никанор, не вижу остальных жалобщиков?

– Должно, призапоздали, – неуверенно ответил Никанор.

– Не придут! – сказал Василид. – Не придут оне, владыко. Поняли, что не в тот хомут голову совали.

– Как не придут? Позваны, – возмутился Никон.

– Все шли на зов твой, владыко, стыдясь смотреть друг дружке в глаза, как мальцы нашкодившие.

– Молчи! Уразумел твои слова, – оборвал Василида игумен и, сев на столец, поманил старосту: – Тебе, Ананий, держать ответ, пошто дозволил склоке мутить покойность среди доверенной тебе братии. Неужто пустым временем обзавелись? Как допускаешь сию непотребность? Пошто у братьев к брату наветы плодятся? Все одинаковы по званию. Изографы, искрой Божьей одаренные. Не жмурь виновато очи. Ответствуй на спрошенное.

Староста, виновато переминаясь с ноги на ногу, не глядя на игумена, заговорил:

– Пресекал! Вразумлял словом! Господь тому свидетель! Но ослушность середь отцов затвердела. Ты им слово – они свои два в ответ. Иной раз даже криком их усмиряю, кулакам воли не даю, потому как в них сила. Дознался, владыко, с чего зачалось. С Никанора, пустившего молву. Не может Никанор смирить в себе постыдную зависть.

– Да разве из зависти? – вскипев, вклинился в разговор Никанор.

– Не встревай! – прошептал Ананий и так стеганул взглядом Никанора, что тот начал откашливаться.

– Недобрую славу про Андрееву икону, владыка, богомолец-боярин пустил, а как учуял, что неладное сотворил, то живо убрался с богомолья.

– Уразумел. Все одно вина на тебе, отец Ананий, остается, что не приглушил недобрость.

– Замолю погрешность, владыко. Прости, милостиво.

– Бог простит.

Никон поднялся с места и, подойдя к живописцам, спокойно спросил:

– Ты, стало быть, Никанор, углядел своеволие брата Андрея в написании очей Христа? Выскажи при всех достойно и понятно свое недовольство.

Никанор, часто мигая, растерянно смотрел на игумена.

– Дозволь, владыко, сперва молвить слово тому, кто старше меня. Пусть отец Прохор…

– Молви, Прохор, – сказал игумен, отойдя к столу.

– Своеволия в написании очей сотворенного Андреем не углядываю. Никанор зря заставляет меня наступить на грязь, им заведенную. Пусть сам ответствует и за мою спину не хоронится.

Никанор шагнул вперед, отделившись от живописцев. Бледнолицый монах от волнения стал пунцовым. Его маленькие глазки наполнились слезами. Руки, торчащие из-под коротких рукавов рясы, то сжимались в кулаки, то сцеплялись пальцами.

– Пошто же не пришли отцы, кои жаловались мне? – строго спросил его Никон.

– Не ведаю, владыко.

– Совесть не дозволила! – вновь решительно произнес Василид. – Не докучай себя допросом, владыко. Молви свое докончальное слово, от коего бы склочники языки прикусили.

– Благослови молвить, владыко! – выкрикнул вдруг Никанор.

– Давно ждем.

– Неумность брата Андрея дозволила ему вольное написание лика Спасителя. Истинная неумность тому грешной виной. Возымев желание стать иконописцем, он не удосужился просветлить свою неумность поглядом на древние образа Христа, кои Церковь утвердила, а нас, грешных, благословила на их неотступное повторение. Не дозволив в сем деле своеволия.

Задохнувшись от приступа нервного кашля, Никанор продолжал прерывающимся голосом:

– Живописность Андрееву признаю. Но именно в ней и хоронится тайно его своеволие, не дозволенное догмами иконописания. Мутится разум молящегося перед очами Христа, писанными Андреем. Не раз слышал я об этом от богомольцев. Молвят, будто образа Андреевы отводят душу от молитвенности, принуждая вникать, пошто такими красками писаны. Краски должны быть жухлыми, чтоб не привлекать к себе греховное внимание. Не раз сказывал Андрею об этом, но он не внимал моим словам, и опять-таки из-за своей неумности и упрямства. Опасно своеволие Андрея для разумности живописцев, нетвердых в канонах иконописания. Может сбить с пути истины. Смиренно молю, владыко, образумить своевольника. Повели ему отныне писать лики Христа не по его разумению, а свято следуя всему, что будет на иконе, с коей будет писать повторение.

– Знаешь, что не пишет он повторения.

– Тогда волей своей наложи строгий запрет недозволения писать Андрею лика Христа.

– О чем просишь! – ударив ладонью по столешнице, повысил голос Никон, но, укротив вспышку гнева, продолжил спокойно: – Придуши в себе мирскую злобливость, Никанор. Молитвой лечись от сего недуга. Заставь себя понять и признаться в неправедности возведенного на Андрея навета. Икона, кою привез боярин Кромкин, одна из тех, коим молятся православные. И до сей поры ни у кого не возникло сомнения в их праведности. Всем вам ясно, что иконы Андрея не схожи с образами византийского и даже новгородского написания. Это его иконы. В них его разумение верующего раба Божья. В них его понимание назначения икон для Православной церкви. Кто станет спорить, что они запоминаются. Привлекая к себе, заставляют задумываться, отвлекая от молитвенности, ежели у молящегося не истова молитвенность. Но словом своим заверяю, что в них нет своеволия, за которое написателя их пришлось бы карать и считать его сотворения неугодными Церкви. Понять это надобно. Тем же, кто в монашестве легковерен на всякие слухи, тем надобно не быть торопкими на облыжные наветы, а с вдумчивым опасением постигать умом не постигнутое. Скажи теперь ты, Андрей, пошто пишешь Христа по своему разумению.

Андрей заговорил, сдерживая волнение:

– Правя житье в смиренном послухе, норовлю постигать истину веры Христовой. Постигаю ее по Евангелию. Вчитываясь в поучения, так и не нашел ни в одном, каким по облику был Христос. Евангелисты не молвили, какого он был роста, какими были его очи. Задумавшись над молчанием о сем евангелистов, я так и не уразумел, пошто они промолчали. Евангелисты промолчали, когда надобно было молвить, чтобы было ясно и не приходилось бы выискивать в византийском иконописании, каким был облик Христа, потому что в том иконописании нет одинаковости.