Андрей Рублев

В горнице стояла тишина. Андрей, вытерев рукой бежавшие из глаз слезы, заговорил шепотом:

– Грешным своим разумением, прикипев к тайнам иконописания, порешил писать Христа, уверовав в его божественное милосердие. Мой Христос милующий. Таким вижу его своим созерцанием, потому всяким словом, писанным в Евангелиях, Христос милостив. И по силе своего разумения посему пишу его очи такими, какими смотрит он с моих икон на молящихся. Перед Господом в ответе за свое безгреховное своеволие.

Замолчав, Андрей отвесил игумену поясной поклон и вышел из горницы.

– Слыхали? – спросил игумен. – Ступайте с Богом.

Монахи вышли из горницы.

– Пойду запишу молвленное Андреем, – сказал Епифаний.

– Погоди. Не о всякой правде надо писать. Рано Андрею быть замеченным. Не благословляю…

Глава третья

1

Богатырский холм в блеске июньского солнца. Горбатится он на левом берегу Яузы, с трех сторон зарывая склоны в сосновом бору с глубоким оврагом, где стелет водяную дорожку ручеек, прозванный Золотым рожком. Крутолобый склон к Яузе в березах.

С 1360 года на холме пути к Москве караулит монастырь Нерукотворного Спаса. Ставлен он монахом Андроником по обету митрополита Алексия в память спасения его от морской бури при возврате на Великую Русь из Царьграда.

Радостен летний день. Плывут по небу облака причудливых очертаний.

Растворив щель калитки в окованной медью створе, из монастырских ворот вышел Андрей Рублев и зашагал по тропинке между берез, шелестящих листвой. Дойдя до Яузы, далее прошагал полверсты берегом до мельничной запруды, а по ней под стукоток водяного колеса перешел на правый берег.

Андрей теперь часто навещает Москву. С холма виден ее белокаменный Кремль, хотя до него от монастыря семь верст с гаком.

Пятый год на исходе, как Андрей с Даниилом Черным расстались с кельей в монастыре Святой Троицы. Когда не уютной стала их жизнь среди братии живописцев, ушли Андрей с Даниилом по-мирному, с согласия игумена Никона, отпустившего их на полгода по просьбе игумена Спасова монастыря для украшения росписью и иконами нового храма. Давно прошли все сроки отпуска. Живописцами в Спасовом монастыре обжита келья. Все в ней им по душе, и даже скрип ее двери похож на скрип двери в покинутом ими монастыре. Давно расписаны стены храма и написаны иконы для алтарной преграды, а Андрей с Даниилом забыли о наказе Никона и не помышляли о том, чтобы покинуть обитель, где игумен Александр умел быть чутким и мудрым собеседником.

Игумен Никон не раз присылал за живописцами ходоков с наказом без промедления возвратиться, но ослушники были глухи к его наказам.

Уход от Никона был с виду мирный, вот только все не может Андрей забыть гнев игумена, вызванный попыткой заступиться за пахарей, у которых монахи отняли урожай, якобы незаконно выращенный на землях, принадлежащих монастырю. Игумен тогда кричал на Андрея, требовал не совать носа не в свои дела, помнить, что его место только возле иконописания. После такого разговора у Андрея появилась неприязнь к Никону, и он задумался о пребывании в обители под властью человека, из-за корысти забывающего о смирении и милосердии, но при этом требующего от всех смирения и слепого подчинения его воле.

Появление новичков в Спасе на Яузе вызвало недовольство и настороженность среди монахов-живописцев, зародившееся недружелюбие к пришельцам было тотчас примято твердым словом игумена Александра.

Оказавшись возле Москвы, Андрей все свободное время проводил в странствиях по храмам, отыскивая древние иконы, получая возможность постигать по ним тайны иконописания. Особенно много поучительного находил Андрей в соборах и храмах Кремля. Он подолгу простаивал под их сводами, рассматривая иконы в Успенском и Архангельском соборах, где был избыток византийских и новгородских икон, навещал и строящийся Благовещенский собор, беседовал с псковскими каменщиками, возводившими стены нового храма. Частым гостем Андрей был и в Симоновом монастыре, где жил двадцать семь лет назад и где по слову митрополита Алексия поновлял образ Нерукотворного Спаса. Хозяин кельи, где нашел тогда Андрей приют, книгописец Елисей сильно одряхлел, радовался приходам Андрея, расспрашивал его о прожитых годах, о написанных иконах, обо всем, что повидал и услышал о житье на Руси, но особенно настойчиво Елисей выспрашивал о Сергии Радонежском, которого он сам всего один раз видел в Успенском соборе.

В Москве Андрей несколько раз встречался с Феофаном Греком, но встречи эти прошли без той теплоты, которая была меж ними в Новгороде. Жизнь Феофана в Москве протекала на глазах у князя Владимира Хороброго [17] и именитых бояр-заказчиков, для которых он украшал росписью их крестовые церкви [18] и писал иконы.

Феофан побывал в Спасе на Яузе, рассматривал роспись и иконы, написанные Андреем и Даниилом, признавая их достоинства, указывал недостатки, но оба живописца, выслушивая его мнение, чувствовали, что византиец не был искренним. Что послужило причиной охлаждения когда-то теплых взаимоотношений, Андрей не знал и старался об этом не думать, посчитав, что Феофан, видимо, не простил Андрею его ухода из Новгорода.

17

Владимир Андреевич (1353–1410) – удельный князь серпуховской и боровский. Прозвище Хоробрый получил как герой Куликовской битвы. Способствовал укреплению власти Москвы, выступал против Новгорода, тверских и рязанских князей. В 1408 г. руководил обороной Москвы от войска Эдигея. Будучи двоюродным братом Дмитрия Донского, получал 1/3 доходов Москвы. За счет пожалований за свои услуги расширил владения, по некоторым данным, он был одним из первых владельцев Сетуньского стана, куда входила и территория современного района Кунцево.

18

Крестовые церкви – крестовыми назывались домовые храмы русских архиереев, которые обычно устраивались в архиерейских палатах, так же стали называться и домовые церкви князей.

Вблизи монастыря шумела жизнь Москвы. Попадая в ее водоворот, Андрей все чаще ощущал свою отчужденность от всеобщего бытья. Сегодня Андрей шел в Москву в Симонов монастырь и нес Елисею давно обещанную икону. Андрей волновался, не зная, как примет подарок монах и увидит ли он на его лице улыбку одобрения.

Вот хорошо знакомая запруда с раскидистыми плакучими ивами. Миновав мельницу, Андрей услышал женский голос и увидел у колодца девушку, крутившую ворот, который поднимал тяжелую бадью с водой. Девушку эту он встречал не первый раз. Услышав шаги, она обернулась и перестала петь, а когда Андрей поравнялся с ней, поклонилась ему и, улыбаясь, спросила:

– Никак, по жаре в Москву торопишься?

– Угадала, голубица.

– Пристанешь. Печет седни, а ветерок ленивый.

– Добреду.

– Помню тебя. Ходишь мимо. Чать, из Спаса на Яузе?

– Оттуда, голубица.

Ускорив шаг, Андрей свернул на тропу, а девушка, проводив его взглядом, подцепила коромыслом полные ведра и пошла легкой походкой к мельнице…

2

Душный вечер.

Окна в малой трапезной у великого князя открыты настежь. В горнице чад от лампадного масла перебивают запахи цветущих лип.

Еще светло.

Князь Василий Дмитриевич в голубой шелковой рубахе с расстегнутым воротом ходит прихрамывая – вчера в утреннюю пору конь, зауросив, [19] лягнул князя в правую ногу. Василий, насупившись, слушает гостя, престарелого боярина Тигрия Владимировича, еще недавно близкого советника покойного отца.

Тигрий телом грузен. Годами стар, а на седину не богат. Она, забелив волосы на висках, оставила о себе след в бороде, начисто отбелив только косматые брови. Голос у боярина густой, с рокотом, будто у протодиакона. Говорит он внятно, всякое слово отделяя друг от друга, увеличивая этим весомость сказанного. Тигрий сидит вольготно, прислонил могучую спину к стене, будто он дома, а не заявился к князю без зова.

19

Зауросил – закапризничал.

На столе под парчовой скатертью сулея с медом и две чары червленого золота. Разговаривая, боярин ногтем чертит полоски на скатерти:

– Пришел к тебе посланцем от мужей, родовитость коих на Руси памятна. Почитай, все мы с родителем твоим покой царства пестовали, и беды от нас Русь будто не ведала. В лихие годы при надобности житье свое за чужие спины не прятали да и крови в ратных делах не жалели. Мечи наши в ножнах не ржавели. Все мы помогали Руси тряхнуть гололобых на Куликовом поле.