Ангел в петле
Шрифт:
И тотчас вздрогнул. Это было похоже на легкий порыв ветра, предшествующий грозе. Савинов прислушался. Голос! Очень знакомый. От такого голоса никуда не деться. Не заткнуть уши. Не убежать. Как и раньше, он шел изнутри его самого. «Еще один уговор, Дмитрий Павлович, – услышал он. – Чур, на чужую территорию не залазить. У каждого человека есть своя мечта. Вашу я знаю…»
А так ли опасно было предостережение Принца? Или это только пустая угроза – так, для острастки? Вот бы проверить…
10
Завернувшись в простыни, они сидели за столом в деревенской баньке. Савинов; напротив – лысеющий бугай, Григорий Тимофеевич Жадов, местный комсомольский вожак.
– Вы бы почаще к нам приезжали, Дмитрий Павлович, – сказала черноглазая.
– Будешь с Дмитрием Палычем ласковая, он тебя не забудет, – ободрил ее Григорий Тимофеевич. – А заодно и всех нас.
– А я всегда ласковая, – покосившись на гостя, гордо сказала девушка.
– Озорница ты, Катюха, – наливая всем водку, покачал головой бугай. – За что все тебя и любят. – Подмигнул второй девушке. – Тебе, Машенька, есть чему у подруги-то поучиться!
Вторая девушка, порозовев, опустила глаза.
– Ну, за нас. – Бугай выпил стопарь, зацепил квашеной капустки. Пережевывая, добавил: – Преданность комсомолу – это самое главное!
Уже полгода Савинов занимался делами, которые, кроме тошноты, у него ничего не вызывали. Но и в них были свои прелести. Товарищи по союзу из окраин, как Григорий Тимофеевич Жадов, поили его водкой, парили в бане, девушки из глухоманей липли к нему, выглядевшему настоящим повесой. Особенно самые целеустремленные. Успел повидать он таких вот Катюх – кареглазых, смелых, доступных. Все это его забавляло. Савинов успокаивал себя тем, что он играет на сцене, а режиссер не всегда предлагает ту роль, которую бы хотелось сыграть тебе самому. Не дают Гамлета – соглашайся на старшего могильщика. Иногда приходится играть, чтобы заработать на кусок хлеба. А этот кусок, что там лукавить, был хоть и не самый жирный, но получше, чем предложенный ему директором в общеобразовательной школе.
– По водочке, Дмитрий Павлович? – уже занося над рюмками бутылку, спросил Жадов.
– По водочке, Григорий Тимофеевич. По ней, родимой.
«Что ни говори, – ломая леща, размышлял Савинов, – а комсомол – настоящая путевка в жизнь! Разве не так? Не соврали, нет. В новую капиталистическую жизнь. Пусть со звериным оскалом. Все равно ничего не изменить. Главное – никаких сомнений, никаких угрызений совести. Иначе вновь обманут и выкинут на обочину…» Конечно, не любил он всю эту идеологическую братию и презирал ее: серые костюмчики, аккуратненькие стрижки, одинаковые физиономии. Стеклянные глаза. Презренный народец! Презренный, потому что – циничный, хваткий, расчетливый. И при этом ленивый. Именно такие туда и шли. Но в середине девяностых это он, Савинов, будет выглядеть идиотом. А Кузин и компания, рьяно боровшиеся за социалистические идеалы, вдруг совсем неожиданно сядут на джипы и «мерседесы» и обдадут борцов за свободу, читателей «свободных» журналов, грязью с головы до ног. На белом коне въедет Женя Кузин в новую, демократическую, будь она неладна, жизнь. Но в этой жизни он, Дмитрий Савинов, крепко вцепится в стремя своего широко шагающего шефа. А то и сзади запрыгнет, обнимет цепко его пухлую талию! Мертвой хваткой обнимет. Савинов улыбался – эка он разошелся!
Это в нем водка с пивом говорили…
– Отломите мне от спинки, – следя за ним, промурлыкала Катя. – Я сама не умею рыбу чистить…
– С удовольствием, – улыбнулся девушке Савинов. И взглянул на ее молчаливую подружку. – А вам, Машенька?
– А ей – ребрышки и перышки, – ревниво бросила Катя.
Маша промолчала.
– Я вам обеим по самой жирной спинке дам, – наставническим тоном сказал Савинов, – чтобы никому не обидно было. А сам ребрышками и перышками побалуюсь.
Жадов понимающе кивнул:
– Глупые вы, барышни, в
лещовых ребрышках – самый смак! И в перышках тоже. – Он подмигнул коллеге. – Дмитрий Павлович знает…Что ж, если он и поступится своими идеалами, то лишь чуть-чуть. А потом, после 85-го года, будет не покладая рук радеть на ниве свободного рынка, который непременно должен повести страну по пути процветания. Так, кажется, говорили «великие» экономисты тех лет? Ему дано предугадать, заранее выбрать для себя место. Добротную ячейку с итальянским санузлом в родном городе. Удобную раковину с шумом прибоя где-нибудь на Канарских островах, – хотя бы раз в году, – или, в худшем случае, на Кипре. Да и его матери с ним, преуспевающим, будет куда лучше. Зачем обрекать женщину на нищую старость? Разве она не заслужила большего? Всю жизнь прогорбатилась на эту страну – жестокую, неблагодарную. Главное, не тянуть время. У него впереди еще несколько лет, он успеет сойтись поближе с Кузиным, подружиться, уйти вместе с ним в обком комсомола. А где-нибудь к началу перестройки стать правой рукой, или левой, что тоже неплохо. Ах, мечты…
– Мы в парную, – сказала Катя и кивнула подруге, – пошли.
Придерживая полотенца, девушки поднялись. Бугай Григорий Тимофеевич проявил прыткость. Прицелился к обтянутому полотенцем Катиному задку, занес пятерню. Та хотела было увернуться, да не успела. Шлепок получился хлестким, с оттяжкой.
– Э-ээх! – проревел лысеющий бугай.
Катюха только ойкнула.
– Прибьете так когда-нибудь!
– Не прибью. Такого кадра лишиться! – Когда дверь за девушками закрылась, он сказал: – Катюха у нас самая целеустремленная. Наше светлое настоящее.
– А как же будущее?
– А будущее – оно подрастает, Дмитрий Павлович, – засмеялся Жадов. – На то оно и будущее!
11
С Толиком Панченко они встретились случайно – у дверей кинотеатра, в обед. Столкнулись нос к носу. Оба покупали билеты на вечерний сеанс.
– Кого я вижу! – с вызовом выпалил Панченко. – Сам Дмитрий Савинов, комсомольский вожак!
Многие посмотрели в их сторону.
– Здорово, педагог.
– От фарцы до значка ВЛКСМ оказалось два шага? – с вызовом бросил Панченко, когда они выходили из кинотеатра.
– Чего уж там – один шаг.
– Что и говорить, дорогу ты выбираешь осмотрительно. Никогда не думал, что умеешь вот так!
Савинова злил тон старого приятеля.
– Я всегда таким был – осмотрительным.
– А я когда-то думал – другим.
– Мало ли что ты думал, – холодно отрезал Савинов.
– Вот именно – мало ли, – разговаривая, Панченко убежденно кивал, точно открывал для себя ранее неведомую аксиому. – Мишка Ковалев когда узнал, не поверил.
– Для Мишки я могу расписку написать. Хочешь?
– Ты своим коллегам расписки пиши.
– Непременно. Они это любят.
– Тем более.
– Думаешь, я такой идейный, да? – понизив голос, спросил Савинов.
– Как раз этого я и не думаю.
– И правильно делаешь. Не люблю я своих коллег так же, как и раньше не любил. И как ты их не любишь.
– Ты меня с собой не путай, – зло огрызнулся Толик.
– Да не злись ты! Это не моя жизнь. Ненавижу я их стеклянные зенки. Как и все остальное. Тут – спектакль…
– Жаль, диктофона нету, – перебил его Панченко.
– Если я поступил так, – пропустив выпад товарища мимо ушей, продолжал Савинов, – значит, так нужно. Можешь поверить на слово. Толик, ты же знаешь, я – другой…
– А вот не знаю я! – хлопнул себя по ляжкам Толик. – Не знаю, Дмитрий, как вас там по отчеству? – Павлович!
– Не знаешь – твое дело, – спокойно ответил Савинов.
– Точно, мое.
– Значит, поговорили?
– Поговорили. – Толик нервно завертел головой. – Тебе в какую сторону, комсюк?
– Налево, придурок, – ответил Савинов.