Ангел в петле

– А мне направо.

Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.

12

– Я хожу в художественную школу, – раздеваясь, с порога сказал он матери. – Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.

– Давно?

– Уже недели две.

– И мне ничего не сказал?

– Как-то забыл.

– Странно…

Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой – на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды – изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!

И еще – сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять – подальше, только бы не дышал в затылок!

– Ну и правильно, – одобрила мать. – Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, – убежденно заключила она. – Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?

Савинов промолчал. Да, он пошел в художественную школу. Вечернюю. Он не просто хотел испытать себя еще раз – это был вызов. Вызов судьбе. Стал бы он завидовать меценату Игнатьеву и мальчишке-художнику, если бы в его руке карандаш или кисть превратились в волшебную палочку? Да нет, конечно! Когда-то – в другой, первой жизни – он уже пробовал рисовать. С терпением, прилежностью. Записался в студию для таких же, как он, «переростков». (Это было между первой и второй его женитьбой.) Купил старенький этюдник. Даже отрастил бородку. Спасательный круг! Все закончилось тем, что месяца через два, после праздничного застолья, он переспал с молоденькой педагогиней, выпускницей художественного училища, так и норовившей упасть в объятия своего, куда более зрелого ученика. В постели, еще не протрезвевшая после портюшка и любовных утех, она ему и сказала: «Димулечка, я, конечно, могу поправить все твои работы. Заслужил. Только тебе от этого будет легче?». В студию он не вернулся, на звонки педагогини не отвечал. Обиделся. На всю жизнь.

И вот теперь, облачившись в латы, сев на боевого коня, опустив забрало и выставив вперед копье, он желал сразиться еще раз. Разве не могло теперь все измениться? Если земной шар завертелся в другую сторону, почему он не может научиться рисовать? Может быть, как Иноков. Или даже лучше? Ему дано было пересечь океан времени и пространства! Такое не под силу простому человеку. Пусть попробует сопливый мальчишка повторить его прыжок. Кишка тонка! А вот ему, Дмитрию Савинову, оказалось по силам. Так что он после этого не избранный? Разве могут с ним сравниться другие – многие, может быть, миллионы? Которые и судьбы-то своей не знают! Главное – желание, говорил Принц, а желание было. Еще какое! И с каждым днем оно становилось сильнее. Так отчего же кисти в его руке не стать божественным лучом? Зачем ему, спрашивается, нужен талант Инокова, когда он сам достоин большего? Не нужен ему Иноков! Забудет он про него. Он и сам может возить кистью по холсту, и на его картине будут цвести подсолнухи, а над ярким полем – кружить ангелы! Почему же ему не попробовать, не испытать счастья? Уверенность пришла к нему не сразу, но крепко засела в его сердце: упавший с неба, пролетевший сотни тысяч километров и поломавший пару ребер, руку, да разбивший бровь способен на большее, чем торговать чужим талантом!

13

Оглядев небольшой зал с полусонными коллегами, Кузин выдохнул:

– А теперь, товарищи, поздравим Дмитрия Павловича Савинова с новой должностью. А именно – с должностью третьего секретаря Ленинского райкома комсомола. Он честно заслужил это звание. Дмитрий Павлович, прошу вас.

Поправив галстук, Савинов встал со своего места. Сейчас он произнесет речь – на радость Кузину и его коллегам. Хорошая выйдет речь, содержательная. Хоть и немного будет в ней здравого смысла. Зато перспектива, его, Дмитрия Павловича Савинова, личная, будет.

И еще какая…

Одно только лицо ему было неприятно в этом зале, неприятно и враждебно. Физиономия Николая Шебуева – отпетого наглеца, самого близкого друга и бессменного зама Кузина. Кажется, Шебуев чувствовал, что его младший коллега Дмитрий Савинов не так прост, как хотелось бы, и метит куда выше, чем это может показаться на первый взгляд.

14

Натурщица – обнаженная девушка, была очень хороша собой. Нежная, с распущенными каштановыми волосами, золотисто-матовой кожей в электрическом свете. С широким кустиком волос между ног. Савинов знал: с ней можно было познакомиться, пригласить ее в ресторан, угостить вином, даже соблазнить. Все это получилось бы у него очень легко.

Но нарисовать…

Его карандаш боялся коснуться планшета, и преодолеть этот страх было почти невозможно. Потому что он уже знал: не выйдет. И он будет свидетелем своего унижения…

И это же знал педагог – замухрыга в мешковатых штанах и кошмарном пиджаке, в котором он, кажется, родился и в котором его непременно похоронят.

15

Он был уверен, что этим летом приедет сюда. Но лето прошло, а он так и не решился. Наступила осень. И вот уже сентябрь подходил к концу, а он все откладывал. Савинов просто боялся. Как робкий юноша, впервые оказавшийся в постели с женщиной. У него захватывало дух от одной только мысли, что это должно случиться. Ему казалось, что все будут смотреть на него как-то по-особому, и не одни только дворовые старухи, подмечающие все и вся, но голуби и воробьи; что, наконец, к одному из окон прильнет чье-то лицо, недоброе, враждебное ему. Лицо мальчика. И в незнакомых ему глазах будет один-единственный вопрос: «Ради чего я должен прожить свою жизнь не так, как мне было положено от веку, а как этого захотелось тебе?». Да, он боялся. И все-таки сел на электричку и отправился в пригород – на станцию Барятинскую.

Моросил дождь. Под широким зонтом он шел через маленький городок, точно по чужой планете. Может быть, даже опасной для него. А ведь и на самом деле это была чужая планета, которую ему, здесь – чужаку, прикинувшемуся своим, скоро придется завоевывать. Лет этак через пять или шесть. Он шагал по улицам, и ему чудился едва разборчивый шепот, идущий неизвестно откуда. То ли он предостерегал его, говорил: «Возвращайся обратно на станцию, уезжай, забудь об этом месте», то ли, наоборот, подбадривал, вкрадчиво увещевал: «Иди дальше, ты на верном пути. Тебя ожидает здесь то, ради чего ты появился на свет, ради чего живешь снова. А ведь не каждому дается такой шанс!». Хотя, может быть, это всего лишь негромко пел дождь – на крышах бедных домов, на пожелтевшей и уже вовсю облетавшей листве деревьев, на черном куполе его старого широкого зонта.

Савинов не успел заметить, как оказался во дворе трехэтажного дома № 6 по улице Станковой. Это был небольшой дворик: серые подъезды, косые лавочки с облезлой краской, песочница, обветшалая статуя пионера с отколотой правой рукой, которой он отдавал неизвестно кому честь. Ни одной старушки, ни одного голубя или воробья. Никого. Все куда-то подевались. Только старый пушистый кот, черный, с рыжими подпалинами, – наверняка, хозяин двора, – сидел на пороге одного из подъездов. Он смотрел на него, незваного гостя, с крайним, почти оскорбительным безразличием. Савинов прошептал: «Первый подъезд, первая квартира…» Прошелся по аллее мимо палисадника. Остановился. Вот он, первый подъезд, планировка известная – окна выходят во двор, счет слева направо… Он смотрел на окна – на два из них, принадлежавшие Иноковым, матери и сыну. Отец их бросил давно. Савинов не устоял на месте, приблизился к пожелтевшему кустарнику…

…И почти тотчас ощутил, как все вокруг него меняется. Откинув зонт, он посмотрел на небо. Казавшийся нескончаемым, моросящий дождь стихал, капли становились все более редкими. Серые осенние облака, только что напоминавшие низкий тяжелый потолок, давали трещину. Они расходились, точно две бескрайние льдины, готовые дать свободу до времени закованной в тиски стихии. Уже показался уголок яркого синего неба. Двор, где жил мальчишка Илья Иноков, точно замер в ожидании чуда…

Догадка пришла к Савинову почти сразу. Два окна – комната и кухня. Стекла, испещренные дождевыми бороздками… Из первого из окон – ближнего к подъезду, с бледными задергушками, на него, непрошеного гостя, смотрели. Савинов не смел пошевелиться. Света становилось больше, и силуэт головы и хрупких плеч вырисовывался все яснее. Это был мальчик. Он смотрел на него, Савинова, с точно таким же любопытством. Савинову даже показалось, что он увидел глаза мальчика – светло-серые, печальные, больные. И в то же время наполненные непонятным ему, гостю, сиянием.

Вот тогда и выстрелил солнечный луч – точно в стекло Ильи Инокова. У Савинова даже дыхание перехватило.

Это и было ЧУДО!

И оно никак не коснулось его, Дмитрия Павловича Савинова, своей благодатью. Не коснулось ни макушки его головы, ни ладоней, ни его сердца. Он остался в тени. Все досталось худенькому заморышу по ту сторону стекла!

Вернувшись, получив возможность прожить жизнь заново, Савинов еще хранил крохотную надежду – обрести талант. Не только молодость в оправе опыта, но и способность творить. А вдруг? И вот теперь – этот луч, как насмешка над ним. Чудо! Но только не его. Может быть, именно сейчас озарение пришло к мальчишке. Может быть, именно сейчас он стал творцом, гением, почти богом…

Савинов вспомнил вчерашний вечер в художке. Бородатый обладатель мешковатых штанов попросил его остаться после урока. Сказал: «Важный разговор».

Мольберты выстроились вдоль стен, мастерская опустела. Они остались вдвоем – бородач и его ученик. Он, Дмитрий Савинов, никак не мог отделаться от неловкой улыбки. Она бродила по его губам – улыбка настоящего отчаяния, и он, человек в себе уверенный, каким привык считать себя последнее время, не мог согнать ее. Отделаться, отвязаться. Сорвать. Она выдавала его с головы до ног.