Ангелоиды сумерек

– Сам не знаю. Вроде бы – у моих звериков сохранились похожие мифы. Однако я не умею проникать в каменные письмена.

Я так и понял, что хитроумец предваряет своими россказнями и своей косвенной просьбой мои будущие откровения. Типа хочешь получить помощь или дельный совет – сам подставляйся. Что я появился в окрестностях не просто так, догадался бы и самый тупой из смертных.

И я начал. Про Семя и рощу из криптомерий (условное название, взятое от японцев), про скульптурные девичьи женские формы, что всё рельефней вырисовываются в стволе, и биение тёплой крови… даже более тёплой, чем у меня и Абсаль…

Даже про сердце, что еле угадывается внутри ствола.

– Судя по вашему описанию, это гамадриада. Возможно, и гамадриад, хотя сам по себе термин неудачен: так принято называть не нимфу и не божество рощи, а королевскую кобру. Андрей, это удивительно, однако не более, чем многое в нашем метаморфичном мире. Вы с женой соединили в себе слишком много природ. Куда больше, чем собрано в здешней моей каморке.

Иначе говоря, он побуждал меня к действию несколько более активно, чем требует сумрская вежливость.

Я вздохнул:

– Никогда ещё не пытался прочесть камень. Сканировать мыслью – отчасти. Некие тёмные провалы, беловатые сгущения, похожие на мозг, спирали – космос в миниатюре.

– Вы прощупывали скорлупу. Я не уверен, что есть разница, но – коснитесь сердцевины. Не знаю, как: я не так мощен, не так могуществен.

Лесть. Сугубая. Правда, Львёнок и не пытается её затушевать – по отношению ко мне это заведомо дохлый номер.

Я дотронулся рукой до среза прекрасной белой яшмы с пятнами наподобие леопардовых – серые кольца, внутри которых заключено жёлтое. Шаровидный минерал, рождённый в горле вулкана: чаще того они бывают пурпурными со вкраплением темноты, но этот привлекал своей необычностью. Провёл языком на обыкновенный человеческий манер, чтобы уловить «молекулы запаха» – те самые, что воспринимаются носом.

И увидел картину – невероятно ясную чёткую, будто я стоял посреди неё. Извержение вулкана, будто снятое на старую плёнку без звуковой дорожки.

Вершина чёрной горы была разломлена продольными трещинами, огонь и клубящийся дым образовали нечто вроде лисьего хвоста, который распадался на отдельные пряди, поникал, выделяя ослепительную сердцевину. Кое-где огненные тропы уже пролегали по склонам.

И на самом острие пламени возвышался голубовато-белый силуэт во много человеческих ростов. Ни лица, ни фигуры, ни одежд я не мог разглядеть доподлинно, как ни напрягал зрение, однако знал, что они нестерпимо прекрасны.

Когда в изнеможении закрыл глаза – это ожогом и мраком стояло у меня перед веками: горделивый постав увенчанной ореолом головы, руки, сложенные на груди, ниспадающие складки плаща, что окутали гору до самого подножия.

А когда сморгнул…

Было очень раннее утро. Я сидел по-турецки на циновке перед камином и тупо смотрел на груду поленьев, поставленную шатром. Покрываясь слоем измороси и исходя противной мелкой дрожью.

– Абсаль, – позвал я. – Кто-нибудь.

– Они все отправились в рощу, – откликнулся Хельмут. – Твоя жена, дама Асия, прочие и Волчонок. А тебя не взяли, потому как погрузился в благочестивое размышление.

Теперь я вспомнил то, что было за моей спиной или вообще в петле времени.

– Я не могу понять вот так сразу, что прячет эта яшма, – сказал я Леонтину, – хотя притянуло меня именно к ней.

– С чего-то ведь надо было начинать, – отозвался Леон.

– А мешать впечатления не хочу: ещё успеется. Не вы один, между прочим, собираете камни.

Он пораздумал, повертел в руках всякие свои медицинские штучки-дрючки – так и казалось, что меня самого вот-вот подвергнут экспресс-анализу – и, наконец, родил:

– Я так понимаю – стоит выдать вам Вульфа на вакации. Он не самый даровитый из моих звериных специалистов, но, по крайней мере – из числа самых увлечённых идеей. И к тому же – единокровный брат.

С тем я и отправился. Не помню хорошенько самого полёта – кажется, я держал сына за руку, точно шарик с водородом. И, по всей видимости, любовался.

В свои четырнадцать без малого сумрских лет мой сын казался совсем взрослым: таковы парадоксы нашего телесного развития. Дитя двух блондинов (в Европе постепенно возрождался этот архаический и почти исчезнувший антропологический тип), сам он белобрысым не был: скорее, светлый шатен. Тонкий в кости, неширокий в плечах, длинноногий и длиннорукий, он напоминал зыбкий тростник или дамасский клинок – в зависимости от точки зрения и ситуации. Хотя, с точки зрения Паскаля, эти две вещи очень схожи. Стоит также добавить, что черты лица у него были скорее материнские, но вот глаза – ни её, ни мои. (Хотя я сам унаследовал живую сталь от Джена.) Вообще нечеловеческие: цвет радужки в точности совпадал с моим голубым гранатом, и эта нереальная голубизна выплёскивалась через тёмный ободок, распространяясь по белку вплоть до самых ресниц. Зрачок по временам казался вертикальным, как у ночного животного – Леон всякий раз божился (ха!), что мой сын не подвергал себя никаким модификациям из здешнего арсенала, сам же Вульфрин высчитал, что такого рода мутации среди нас нередки. Бывает и что похлеще. Не оставалось ничего, кроме как верить им обоим: в подобных вопросах я не специалист и становиться им не собираюсь.

– Хельм, я вообще-то двигался отсюда?

– Ты привёз сына, – отозвался он каким-то не очень уверенным тоном: я ведь успел изучить его как облупленного, несмотря на то, что лупили в основном меня самого.

– Хельм, я серьёзно спрашиваю.

– Анди, только ты им всем не говори. Помнишь, как было, когда я тебя подпоил и ты привёз с острова нашу девочку? Тогда тебя по временам оказывалось сразу двое: тот, кто спит, и тот, кого видят во сне.

Я присвистнул. А потом вкратце объяснил, в чём заноза. И подытожил:

– Похоже на описание в одной приключенческой книжке Райдера Хаггарда. Там Попокатепетль, что ли, был нарисован и над ним – скорбное великанское привидение. Может быть, повлияло? Наложилось?

– Однако сам ты считаешь, что узрел Денницу, Сына Зари, – кивнул Хельм. – Там под картинкой именно эта цитата из Библии была напечатана. У тебя похожее было издание?

– Не знаю. Русское и на очень плохой бумаге. Но любимое. Да неважно: я тебе верю. И всё-таки во сне была скорее женщина. Величественная такая.

– Саламандра в очаге, – отчего-то прибавил он. – Или саламандр.

И в облаке этого туманного высказывания удалился.

Я долго и тупо приходил в себя, пытаясь докопаться до смысла его слов. Саламандра – предание о них я знал, но по жизни это были довольно безобидные теплолюбивые ящерки, которых иногда удалось приручить и поселить в доме. Неужели Хельм воочию видел легенду?

А потом решился.

Вышел наружу, плотно притворив за собой дверь с цветным витражом, – внешняя была отворена.

Все мои друзья и домочадцы, ближние и дальние, уже были на поляне – стояли плотным кругом и наблюдали.

А когда я напоказ вклинился между Асией и Бет, средний ствол со звоном раскололся вдоль – и из него, смущённо улыбаясь и будто смыкая за собой полы занавеса, вышла нагая девушка.

Первое, что я увидел, – волосы. Совсем короткие и очень тёмные, они торчали во все стороны, как после мытья и до щётки, не скрывая крошечных, слегка приостренных ушек. Кожа цвета некрепкого чая была покрыта чуть более светлым пушком, что, немного сгущаясь на узких бёдрах и сплетаясь в косицу ниже пупка, стекал вниз. Ягодицы были похожи на грубошерстый персик с двойной косточкой. Соски – она и не задумалась о том, чтобы их прикрыть, – были похожи на зрелый плод ежевики. Ногти на руках и ногах словно покрыты коричневой камедью. Взор она потупила – и, думаю, вовсе не от страха. Просто не считала пристойным встречаться глазами с таким сборищем.