Ангелоиды сумерек

– Я в твоем распоряжении, Карел. Что дальше-то?

Ибо никто меня специально не просветил насчет ритуала. Спонтанность и непосредственность рулят, как говорили во времена моей молодости.

Вместо ответа он опускается на колени и тянет меня туда же. Просить прощения за то насилие, что ему придётся надо мной совершить?

Но Карел говорит мне в волосы – совсем тихо:

– Я имею право на свою долю вопросов. Первый: если бы тебе вдруг сказали, что всё отменяется вообще и навсегда?

– Ты пробовал остановить экипаж, когда понесли кони в упряжке? Если вдруг повалить перед их мордами дерево – все и вся разобьётся в лепешку: и они, и карета. Кто-то полагал, наверное, что весь этот год я развлекалась. Нет – готовилась как могла усерднее. Ничего переделать уже нельзя – только хуже меня убьёте.

– Принято. Второй вопрос. Тебе страшно?

– Да. Но это хороший страх. Будто перед экзаменами. Кровь быстрее движется по жилам, мозг работает как часы, движения легки, но чуть суетливы… ты это прими к сведению, может, понадобится меня окоротить малость.

– Учту, но, кажется, ты преувеличиваешь. Ты молодец. Теперь третье: у тебя осталось последнее желание – самое последнее? Как бывало в старые времена?

– Так сразу не скажешь, – я покачиваю головой в раздумье. – Но если ты сейчас не ринешься исполнять… Ведь в старину это было и твоим делом… Не примешь за чистую монету и руководство к действию… Обещаешь?

– Да.

– Я бы хотела, чтобы это произошло в парке. Прямо здесь. И чтобы не было никого помимо тебя, меня и, возможно, кое-кого из самых необходимых персон.

– Снова принято, – он легко поднимается с колен и помогает встать мне: парча туго шелестит по паркету.

– Я имею в виду – за исключением места: здесь другие силы, – продолжает он. – Туда придется ехать. Хотя – ты всякий раз мимоходом попадаешь в середину мишени, они только и делают, что удивляются.

Карета, запряженная четверкой цугом, ждёт у крыльца: чёрная, как принято, но с белыми гербами вроде самурайских и пурпурной обивкой внутри. На козлах уже сидит кучер, держа в поводу подсёдланного карего жеребца.

– Это мой, – негромко объясняет Карел, подсаживая меня внутрь. – Не следует палачу ехать на одном сиденье с тобой, Элене. И его клинку тоже.

И никому не следует – так я думаю, ибо весь не очень короткий путь проделываю в одиноких раздумьях и при задёрнутых занавесках, на которые спереди ложится тень возницы, с правого боку – всадника. Цоканье копыт по плитам и гравию двора, топот по щебню проселочного тракта, глухой шелест лесной тропы, в котором прячутся все иные звуки.

Листья и хвоя. Отодвинув собранную в складки ткань, чтобы ещё раз увидеть знакомый силуэт, я замечаю дубы, потом пихты и кедры.

Экипаж останавливается, кучер кладет поводья на холку ближнего коня, сходит на землю, Карел делает то же: дверцу открывают, подножка ложится на густую траву.

– Надо пройти немного вперед, – объясняет Карел, едва ли не принимая меня в объятия. Одни корабельные сосны: стволы темнее привычного – не рыжие, скорее карие, – высокие ветви смыкаются вверху северной готикой.

Парчовые, плотно расшитые золотом туфельки на узком каблуке мало пригодны к пешей ходьбе, но ладно уж: туда – не обратно. Мне не до разговоров – все силы тратятся на то, чтобы выступать между моими мужчинами постройней, однако я всё-таки спрашиваю:

– Не хотелось бы грешить против вежливости. Мастер, ты не представишь мне своего помощника?

– Ян Меллер, – с готовностью отвечает он сам: высокий, жилистый, лет тридцати от силы, ворот бурого одеяния расстегнут, чтобы дышать вволю здешней хвоей, за спину заброшен мешок. – Но я только сегодня изображаю из себя льва. На самом деле – дублёр.

– Не поняла?

То есть современное мне слово еще хоть как-то. Где он его подхватил, однако: снова результат шемтского экспресс-обучения?

Карел с неким смущением объясняет:

– Если бы вы… ты мне отказала, тебе бы представили Яна, но в то время он ещё был не обучен языку. Мы с ним договорились, что второй помогает первому. Лев – тот, кто готовит, мастер – кто исполняет. Однако Ян еще и получше меня работает клинком – мы с ним на одном моём двуручнике практиковались.

– Почему ты это добавил, Карел?

Я останавливаюсь в виду широкого просвета впереди.

– Ты ещё раз должна выбрать. Между нами двоими.

– Разве выбор не очевиден? И если вы между собой поладили – причём тогда я?

– Тогда хоть подтверди. Перед свидетелями – потому что они все живые, эти деревья.

Вот как – и видят нас? Отчего-то меня это не удивляет и не пугает нисколько. Но это было бы слишком простым для меня решением – подписаться под решением чужим…

Я снимаю косынку с шеи.

– Ян, Карел. Сейчас я завяжу себе глаза, а вы возьмите каждый за моё запястье со своей стороны – или наперекрест, как захотите. Потом поменяете руки, не сходя с места, и так держите, пока не скажу.

Пальцы одного – по-хозяйски уверенные, горячие, сильные. Другого – жёсткие, с шершавой кожей, давят как тисками.

– Хорошо, теперь меняйтесь. И ждите.

Я заглушаю мысли, иду внутрь своих ощущений: краснодеревщик ножом отшелушивает с упрямой заготовки кору, снимает тонкую стружку. Ловчий держит в сомкнутых горстях упрямую птаху, готовый подкинуть ее к небесам.

Выныриваю на поверхность. Высвобождаю руки, сдвигаю косынку назад на шею, смотрю на лица.

– Я выбрала, мейстеры.

Нехитрое прозвище уравнивает в правах обоих.

– Будет так: Карел пеленает, Ян спать укладывает.

Что-то в выражении лиц заставляет меня прибавить:

– Парни, довериться лучше хорошо знакомому – это вы верно поняли. Но ведь потом я оглядываться точно не стану. Делайте, как вам будет лучше.

– Уже есть свидетели, пани, – говорит Ян. – Да будет по вашему слову.

Мы продолжаем наше неторопливое следование к лужайке.

А на ней…

Это вообще не луг. Посреди густой игольчатой поросли и на уровне моих колен – низкий срез гигантского дерева метров двадцати в диаметре: корни выпирают горным хребтом, границы годовых колец – выпуклыми рубцами.