Ангелы Опустошения

Они с Коди в полном согласии по поводу всего, я вдруг понимаю что преуспел в своем ожидании что между ними все уладится и они будут друзьями – Так и случилось – Теперь в обоих очень мало следов сомнения – Что же касается меня, то я в возбужденном состоянии поскольку два месяца просидел в темнице на семи ветрах и всем теперь доволен и проникнут, мой снежный взгляд на световые частицы что пронизывают всю сущность вещей, проездом, я ощущаю Стену Пустоты – Естественно совершенно в моих интересах видеть что Коди и Рафаэль рады друг другу, все это относится к тому ничто которое есть всё, у меня нет причин обращать в шутку отсутствие приговора вынесенного Вещам Отсутствующим Судьей который выстроил мир не строя его.

Не строя его.

Коди высаживает нас в Чайнатауне весь аж светясь поскорее поехать домой и рассказать жене что выиграл, а мы с Рафаэлем шагаем по Грант-стрит в сумерках, собираясь разойтись в разные стороны как только поглядим фильм ужасов на Маркет-стрит.

– Я просек что ты имел в виду Джек про Коди на скачках. В самом деле смешно было, в пятницу снова поедем. Слушай! Я пишу по-настоящему великую новую поэму, – тут вдруг он видит цыплят в корзинах во внутренностях темной китайской лавчонки, – смотри, смотри, все они умрут! – Он останавливается посреди улицы. – Как мог Господь создать такой мир?

– А загляни внутрь, – говорю я, на черные ящики полные белого, – бьющиеся голубки – все маленькие голубки умрут.

– Я не желаю такого мира от Бога.

– Я тебя не виню.

– Я это и имею в виду, я его не желаю – Что за смерть! – показывая на животных.

(«Все твари дрожат от страха наказания», сказал Будда.)

– Им рубят шеи над бочонком, – говорю я, пропуская некоторые звуки что типично для беглого французского, Саймон тоже так делает поскольку русский, мы оба немножко заикаемся – Рафаэль же никогда не заикается —

Он лишь распахивает пасть и выдувает

– Все это маленькие голубки умрут глаза у меня давно бы раскрылись. Мне все равно это не нравится, мне плевать – О Джек, – внезапно лицо по-настоящему кривится оттого что он видит этих птиц, стоя на тротуаре темной улицы перед лавкой, не знаю было ли уже так раньше чтобы кто-то чуть не плакал перед чайнатаунскими витринами с битой птицей, кто ж еще мог так поступить только какой-нибудь молчаливый святой вроде Дэвида Д’Анджели (еще появится) – и гримаса Рафаэля заставляет и меня тоже быстренько пустить слезу, я вижу, я страдаю, мы все страдаем, люди умирают у тебя на руках, этого не вынести и все же надо продолжать как будто бы ничего не происходит, правильно? правильно, читатели?

Бедный Рафаэль, видевший как отец его умер в образах вервия, в суматохе своего старого дома, «У нас в погребе на шпагатах красный перец сушился, моя мама прислонилась к печи, моя сестра рехнулась» (сам так описывал) – Луна сияет на его молодость и вот эта Смерть Голубок глядит ему прямо в лицо, как вы и я, но милый Рафаэль это уж слишком – Он всего лишь дитё, я вижу как он отпадает и спит среди нас, оставьте малыша в покое, я старый охранник нежной банды – Рафаэль будет спать в руне ангелов и вся эта черная смерть вместо того чтобы быть вещью прошлого я предрекаю станет пробелом – Не вздыхать, Рафаэль, не плакать? – поэт обязан плакать —

– Им зверюшкам этим шеи птицы отчикают, – говорит он —

– Птицы с длинными острыми ножами что сияют в полуденном солнце.

– Ага

– А старый Цинь Твинь Тонь он живет вон там наверху в той квартирке и курил опий мира – опии Персии – у него есть только матрас на полу, переносное радио «Трэвлер», да все его труды под матрасом – Про это сан-францисская «Кроникл» писала как про жалкие гнусные лачуги

– Ах Дулуоз, ты безумен

(Чуть раньше в тот день Рафаэль сказал, после того всплеска вздернуторукой речуги, «Джек ты гигант», имея в виду гиганта литературы, хоть еще чуть раньше я говорил Ирвину что чувствую себя облаком оттого, что наблюдал за ними все лето Опустошения, я и сам стал облаком.)

– Просто я —

– Я не собираюсь об этом думать, я пошел домой спать. Я не хочу видеть снов про загубленных поросят и мертвых цыплят в бочонке —

– Ты прав

Мы потихонечку пилим прямиком на Маркет. Там влезаем в кино про чудовищ и сперва врубаемся в картинки на стене.

– Это никудышняя картина, нам на нее нельзя, – говорит Рафаэль. – Нет чудовищ, только лунатик в костюме, я хочу посмотреть чудовищных динозавров и млекопитающих чужих миров. Очень надо платить пятьдесят центов чтоб зырить парней с машинами и панелями – и девку в чудовищной спасательной юбке. Ах, давай свалим. Я иду домой. – Мы дожидаемся его автобуса и он уезжает. Завтра вечером встретимся с ним на обеде.

Я счастливый иду по Третьей улице, сам не знаю почему – Замечательный был день. Еще более замечательный вечер но я не знаю почему. Тротуар мягок по ходу того как я разворачиваю его из-под себя. Прохожу мимо старых притончиков с музыкальными автоматами куда бывало заходил и крутил в ящике Лестера и пил пиво и трепался с кошаками, «Эй! Чё ты тут делаешь?» «Ток что из Нью-Йорка», выговаривая его Ну-Як, «Из Яблока»! [70] «Точно из Яблока» «С Нижнего Города» «С Нижнего Города» «Город Бибопа» «Город Бибопа» «Ага!» – а Лестер играет «В испанском городке», [71] ленивые дни что я проводил бывало на Третьей улице сидя в солнечных переулках киряя вино – иногда разговаривал – подваливают все те же самые, старые, самые эксцентричные бродяги в Америке, в длинных белых бородах и драных пальто, неся махонькие грошовые пакетики лимонов – Прохожу мимо своей старой гостиницы, «Камео», где всю ночь стонут трущобные пьяницы, их слышно в темных ковровых вестибюлях – она скрипуча – она конец света где всем плевать – Я писал большие поэмы на стене в которых говорилось: —

70

«Большое Яблоко» – прозвище Нью-Йорка, возникшее из жаргона джазовых музыкантов, называвшими «яблоками» все города, особенно на севере США.

71

«В испанском городке» (In a Little Spanish Town, 1926) – популярная песня Мейбл Уэйн на слова Сэма М. Льюиса и Джо Янга.

Святой Свет вот все что можно видеть, Святое Молчанье вот все что можно слышать, Святой Аромат вот все что можно нюхать, Святая Пустота вот все что можно трогать, Святой Мед вот все что можно пробовать, Святое Исступленье вот все что можно думать…

глупо – Я не понимаю ночи – Я боюсь людей – Я иду дальше счастливый – Делать больше нечего – Если б я расхаживал по своему горному дворику мне было б так же хреново как идти сейчас по городской улице – Или так же хорошо – Какая разница?

А вон старые часы и неоновые вывески фабрики печатного оборудования которые напоминают мне об отце и я говорю «Бедный Па» в самом деле его чувствуя и вспоминая его прямо вот тут, как если б он мог возникнуть, чтоб повоздействовать – Хоть воздействие в одну сторону или в другую не имеет значения, это лишь история.

Дома Саймона нет а Ирвин в постели предается размышлениям, к тому же тихонько беседуя с Лазарем сидящим на краешке другой кровати. Я вхожу и распахиваю окно пошире в звездную ночь и готовлю свой спальник к ночлегу.

– Какого черта ты такой грустный, Ирвин? – спрашиваю я.

– Я просто думаю что Дональд и Маклир нас терпеть не могут. А Рафаэль терпеть не может меня. И Саймон ему не нравится.

– Чего б не нравился, еще бы – не пытайся, – а он перебивает меня громким стоном и руки к потолку со своей взбаламученной постели: —

– Ох все этот зверь!

В его идее-друзьях имело место зверское разделение, некоторые были близки а некоторые нет, но нечто за пределами моего аполитичного разумения варилось у Ирвина в мозгу. Глаза его темны и тлеют подозрением, и страхами, и молчаливой яростью. Глаза его выпучены чтобы показать это, его губы стиснуты перед решительной Стезей. Он свершит это огромной ценой для своего нежного сердца.