Ангелы падали

И что тут я-то могу?!

«Ах, как здесь я, как здесь я…»

Наверное, мог бы что–то. Да вот если б меня пустили к этой девочке — туда, за колючую проволоку ее глаз, — если бы она мне поверила… Ведь я не постели твоей молил, не постель мне была от тебя нужна — а то, что, я думал, через постель можно получить:

ДУШУ.

Куда мне!

А ведь я это стекло — душу–то твою — не бросил бы! Я бы на него не надышался! И ведь были же, были даже целые часы, когда вот–вот, вот она — бабочка, из тебя в меня перелетает… перелетала…

Я зову тебя, зову каждую ночь — и не слышу собственного голоса… Ничто не нарушает молчания. Другие бьются о твое стекло. И тогда я нахожу камень у себя за пазухой, и он еще дрожит у меня в руке…

Я думаю, ты понимаешь меня теперь.

БОЛЬ

В это лоно ты крикнул: Люблю!»

«Улю–лю!» — ты услышал оттуда.

Юрий Кузнецов

* * *

Какая там душа! Кусок резины. Сожмешь — отскочит, пустишь — и прильнет. Заслуживая участи скотины, Царицею бабенка проживет. Мужчин перебирая, презирая, Цветочки и стишочки принимая, Резиновые милости даря — Какая проститутка молодая Тебе не пожалела сухаря? Вдохни, поэт, отравленную крошку, Ты так искал Любви — не без греха… «Любовь»! Успеешь подбежать к окошку, Когда полезет горлом требуха.

* * *

В горле кипит соленая злость. Словно клеймом, опозорен тобой, Грызу твоего имени кость И разгрызаю — зубную боль. Твое лицо у меня во рту Скользкою патокой — вот беда! Теперь уже артериальная ртуть Блещет, болтаясь туда–сюда. Свинчены краны. Воду и газ, Боже, крылами не разводи! Горло рвет на ходу сейчас Белыми звездами — без воды…

* * *

Я любил тебя, словно глотал карамель Голубым полированным горлом. Как я не подавился тогда — и теперь! — Этим грубо–нелепым глаголом? Еле губы разлепишь: «люблю», «полюблю»… Ах, угрюмое, сладкое слово! Столько было с тобою проглочено слюн, Что противно касаться былого. Уступаю. Разжалован из королей В привидения — нет аппетита… Вот уже тяжелеет иной кавалер, И уж он–то наестся досыта! Что ж, душа–леденец, остывай поскорей: Полюбуемся ради забавы, Как другой завладеет принцессой моей И сожрет молодыми зубами.

* * *

Какие тебя раздирали страсти, Какую из–за них ты испытывал боль — Женщин, распадающихся на части, Полых, будто лопнувшая мозоль…

ПАДАЛЬ

Я еще наиграюсь

Тобою, любовь!

Безумный Пьеро

Однажды на душе твоей Завелся рыжий муравей. Питался крошками сердец, Тобою съеденных на ужин, А поутру любимым мужем Закусывал под огурец. Вам было весело втроем С неугомонным муравьем. Нет мужа, нечем закусить: Ушел и больше не вернулся. Любовник ночью отшатнулся И стал истошно голосить: «Малышка, у тебя внутри Меня кусают муравьи!» Но он уже вошел во вкус, Поганый рыжий муравьишка! В тебе осталась мелочишка: Немножко слизи и медуз, Но вряд ли мертвая твоя Вода прокормит муравья: Клешнями стала величаться Его чудовищная тень, И ты кричишь который день, И все не можешь докричаться…

* * *

Кого мы спасали? Кого мы пасли? Подальше, товарищ, от этой земли! Разбей свою похоть об угол печи, Чтоб сыпались долго еще кирпичи, Да смейся же, смейся! Ведь это смешно — Жалеть и лелеять такое…

* * *

Я стал газетой. Я год подряд Рукой зажимал дверной звонок, И все заголовки мои вопят О том, как я одинок. Вот кто–то мелочи наменял И сунул морду в киоск… Я стал газетою — но меня Никто не читал всерьез. А в заголовках я был мастак! Последний — весенний — таков: «Мне мало надо! Просто поставь На меня свое молоко!» И цедит женщина в декабре, Ломая страницы край: — Какая, Господи, дребедень! Претенциозный май! И что же дальше? В чем тут секрет?» — А дальше газеты нет, И где–то со мной — далеко, далеко Сбежавшее молоко…

* * *

Горел я долго без огня И выгорел дотла. 3а что купила ты меня, За то и продала. А я ударился во тьму И, лежа на боку, За нас не дам и не возьму Понюшки табаку.

* * *

Теперь я точно знаю, Кому не повезет, Кого гроза ночная Зубами загрызет, По ком сегодня стекла Надрывно дребезжат — Чью душу я прихлопнул Газеткой час назад…

* * *

Вы были с этой женщиной сколько–то лет, И плоть была она, а ты был — скелет, Вы пили друг у друга любовь из горла, Ты вышел из нее — и она умерла.

* * *

Ручался папой — Сатаной, Но тайно спал я с дочкой. А он во сне играл со мной Серебряной цепочкой. Ну вот, изладила семья Бродяге мышеловку — И вздернут оказался я За явную дешевку.

* * *

Я сломался, подобно цветку, За железные деньги Любви. Повидав кое–что на веку, Я сломался, подобно цветку. Неужели «мужчина в соку» Означает — «мужчина в крови»?.. Я сломался, подобно цветку, За железные деньги Любви.

РАСТЕНИЕ КОРОЛЯ

Первый, кто сравнил женщину с цветком…

И так далее.

Я много шучу каждый день. Кто хочет иметь много хороших знакомых, должен уметь много и зло шутить. Вчера я был у хорошей знакомой. Она была в депрессии, смотрела косо. Объяснила свою депрессию тем, что перекрасила волосы. Надо же, я не заметил сперва. Разговорились, рассмеялись. Прощались тепло. «Ты мне поднимаешь настроение своей говнистостью», — сказала она на прощание.

Говнистый так говнистый; звучит почти как «шелковистый». Она имела в виду мое стремление казаться хуже, чем кажусь. Я говорил о словах: «добро» — слово из пяти букв, «зло» — из трех. Если бы я записывал все свои шутки, я бы уже написал «Потерянный Рай»…

Итак, о шутках. Летом я переменил квартиру и живописал новое жилище: «Решетки на окнах, железная дверь с кормушкой, часовой у подъезда». Снаружи почти так и было: и решетки, и дверь железная. А внутри… Что я мог вышутить? В сырой квартире, где все мое имущество валялось прямо на полу… Где по грязно–белым шторам ползли глянцевые тараканы… Где раскладушку вместо матраса я застилал свитерами, а наволочку набивал нижним бельем… Там внутри было еще кое–что. Бродящий от стены к стене вихрь ярости и насморка. О, я был королем тогда…