Ангелы падали

Снявши голову, по волосам не плачут.

С годами я буду все более материально обеспечен. Не исключено, что буду и дальше расти духовно, если понимать под духовностью способность к восприятию чужих идей и генерированию собственных. Совершенно ясно, однако, что с годами будет расти и моя тоска по прошлому — не столько реальному («настоящему»), сколько никогда не существовавшему. Прошлое — как фильм, склеенный из фотокарточек. Блестящее искусство — этот монтаж разбивает мне сердце… На самом деле я вряд ли предал тогдашнее выражение глаз. Мне не в чем каяться, кроме того, что я старею.

Но это последнее — смертный грех.

СЛЕДЫ

Дирижируя воздухом, ангел рассказывал мне, как познал женщину — и оплакивал свое падение. Я перебирал его золотистые волосы, презрительно усмехаясь. На его мраморном плече остались синяки — следы моих пальцев…

ЧЕРТЕЖ

Мы обклеиваем обоями космос, мы белим небеса и застилаем бездну под ногами лакированным паркетом. Уютная квартирка посреди хаоса. И, придав всему строгую форму, мы видим, что это хорошо, и обозначаем конечные точки. Линии ночных огней и аккуратные цветные лоскуты сельскохозяйственных угодий превращают земную поверхность в идеальный космодром. С этой же целью вырубаются леса и осушаются моря. Так чьего же пришествия мы ждем?..

Не так–то просто ответить, почему дороги должны быть прямыми! Не означает ли это запрет колеса?..

Я не за признание хаоса доминирующим началом. Признать хаос — означает упорядочить его. Шкала ценностей — только шкала, и жизнь человеческая — лишь разграфленная таблица…

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕНЯЩИХ

Судя о ком–то или о чем–то, неизбежно берешь на себя ответственность — не за оценку, а за оцененное.

Таким образом, рассуждая о сороках или кофеварках, я влияю на судьбы пернатых и эволюцию кухонной утвари.

А если не влияю, то нечего и рассуждать.

ПРИПАДОК РЕАЛИЗМА

Любовь. Семья. Родина. Некоторые понятия надо бы облекать плотью и ставить к стенке. Нет, зачем же: «Взвод, пли!» — просто дартс…

КЛАССИФИКАЦИЯ

Холодно и внимательно, с эстетизированным состраданием, посмотреть на женщину — и значит, вероятно, понять ее.

И это возымеет больший эффект, заслужит большую благодарность, нежели горячечные попытки обожествления, то есть вознесения еще сверх себя — абстрагирования, в конечном счете.

Не то же ли самое касается и вообще жизни? Повернуться к жизни лицом, «проникнуться» и «прочувствовать» — на деле означает именно отстраниться и с научной дотошностью отметить характерные особенности.

ОПЕРАТОР

Я даже не знаю, какие эмоции владеют мною, когда я пишу, и эмоции ли это, и что за цепь операций предшествовала данной фразе, — а мне предлагают весь мир оценивать, исходя из десяти заповедей и золотого правила! Да телефонный аппарат устроен сложнее.

Уже полагать себе цели — достаточно странное занятие… Я имею в виду мыслительные операции, а не практическую деятельность (в значительной мере осуществляемую ради достижения состояний, в которых подобные операции возможны). Определять себе цель — значит промахиваться; делать выбор — значит лишать себя выбора. Квадрат монитора залило зеленой краской… ЕSСАРЕ.

ФИНАЛЬНЫЙ КАРЛСОН

Финальный Карлсон не залетает больше к Малышу из опаски обвиненным быть в педофилии. Финальный Карлсон обозревает с небоскреба соседние крыши и не верит, что между ними живут магистрали. Он теперь носит сбрую спецназа, и дыры на лице — глаза и кожа вокруг, рот и кожа вокруг, — как маска ужаса. К чему бы он ни притронулся в своей атмосфере, его бьет током.

Финальный Карлсон выстегивает на хрен слуховое окошко и лупит из пулемета по окнам дома напротив. Пустяки, дело житейское…

РЕПОРТЕР И ЕГО ЛЮБОВНИЦА

Вот что страшно: дикая пропорция между временем, когда человек зарабатывает деньги (не только деньги — положение, уважение и прочие жжения), и временем, когда он свободен. Пять будничных дней и два выходных. 11 месяцев и один месяц.

И отношения внутри работы, вообще иерархического социума — главнее личных! Это га–авно, так не должно быть! Я — человек, когда схожу с ума по женщине, сплю с ней, ссорюсь, покупаю бананы и яблоки. Я — человек, когда пишу стихи, смотрю кино, пью кофе, валяюсь в ванне. Смеюсь, плачу. Думаю. Пишу в клеточках.

Я — не человек, когда меня называют по имени — отчеству…

Когда ты знаешь, что во вторник она, возможно, позвонит, но у тебя много срочной работы, и надо обегать пол–города, а в среду — три пресс–конференции, желательно побывать на всех, да написать о том, что было вчера, и за сегодняшнее отписаться, и проследить, все ли материалы поставили в номер, а вечером — верстка, то есть домой не вернуться до раннего утра, отсыпаться до полудня, принимать нужных гостей, проводив их, звонить по телефону другим нужным людям, завтра — все сначала, и, если выкроишь часа два, то она, любимая, чужая, замотанная семьей, будет щуриться от дыма и брюзжать, как устала «от всего этого» — у тебя есть что возразить?

«Есть!» — головой в стену. «Есть!» — вены порвать.

А ты еще шутишь и смеешься, счастлив тем, что видишь ее, сквозь пелену привычного рабочего бешенства: «Дай ручку поцелую… Ножку… Крылышко…»

«В поте лица своего»? Облачком утрись, благодетель. Не твой образ — не твое подобие.

ГРЕХ

Кошка сдохла, хвост облез, получился «Анкл Бенс».

Помню, как обиделся в школе, когда кто–то из одноклассников спросил: «У тебя кошка сдохла? — Не сдохла, а умерла!» Ее звали Настей, она последние дни своей жизни сидела в унитазе, когда ее оттуда выгоняли — коротко мявкала. Ранним утром (по–моему, была зима) я свез ее на лифте вниз и опустил в помойный бак. Туловище было словно деревянное, шерсть как–то свалялась… В тот день был урок рисования, и я нарисовал ее — мертвую, деревянную, лежащую на сизом половике в залитой желтым светом прихожей.

Я это запомнил так хорошо, что, когда отец отдал Томаса, моего последнего кота, другим людям, я подумал: по крайней мере, Томас умрет не при мне. Мне не придется нести его, окоченевшего, на помойку. Погребение кошкам не положено. Они доступны не только червям, но и мухам. На них сыплется гнилая капуста и луковая шелуха, и мокрые комья заварки, и смрадные окурки, и смятые клочки туалетной бумаги. Очередной вываливающий ведро житель скривится от сильной и острой вони, от вида оскаленного кошачьего рта… Лобная кость просвечивает сквозь вылезшую шерсть, густо и плотно жужжат синие, зеленые мухи…

Как будто кошка виновата в том, что умерла, а ее не закопали. Как будто она выбирала.

Когда я был совсем сопляком, мы с двумя–тремя приятелями убили кошку на стройке. Темно–серую. Честно говоря, живой я ее не помню. Возможно, мы колошматили железными прутьями труп. Помню, что была на кошке какая–то рванина, я бил сквозь нее, по хребту. Когда рванину отдернули, меня пробрало: уже давно мертвая, кошка теперь оскалилась. Очевидно, от ударов. Шкура натянулась, или… Не знаю.

Вот, если будет Страшный Суд, мне эту кошку припомнят.