Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы

Я бы не стала вспоминать об этих делах «давно минувших дней», если бы этой страничке из мемуаров Иванова так по-особенному не повезло в зарубежной прессе. Она стала для всего мира канвой для моей послереволюционной биографии.

Почему на эту удочку клюнули иностранцы, совершенно понятно. Слишком соблазнительно объявить, что Революция убила молодое дарование, тем более что после 1924 года мои стихи перестали появляться в печати. Но иностранцы – дело десятое, а как мог русский писатель, который знал настоящее положение вещей, так быстро дойти до такого разложения, для меня непостижимо…»

Глава 5

Вчерашний долгий разговор, который я потом расшифровывала и перечитывала до поздней ночи, не переставал беспокоить меня. Даже во сне мне снились какие-то башни, голоса, читающие стихи, и почему-то горящие книги. Невероятно, но, кажется, Ахматова начинала оказывать на меня слишком сильное влияние.

Нельзя сказать, чтобы я сделалась большой поклонницей ее стихов и уж тем более что я испытывала перед ней тот восторг и трепет, которые видела у Фаины Георгиевны (и которые, по утверждению последней, испытывали и многие другие близкие знакомые Ахматовой). Но одно неоспоримо – всего через несколько дней знакомства я уже готова была рисковать своей карьерой, чтобы узнать о ней побольше, проникнуть в ее мысли и понять, в чем же состоит ее особенность.

Россия, и советская, и царская, всегда была богата на талантливых поэтов, но я почему-то уже верила, что поэтов, возможно, и много, а Ахматова все равно – одна-единственная. Но в то же время разумом я понимала, что пока у меня нет оснований для подобной уверенности. Откуда же она взялась? Как Ахматова всего за несколько разговоров сумела вложить эту мысль мне в голову? Мне – психиатру! Человеку, профессией которого является проникновение в чужой мозг!

К сожалению, времени у меня оставалось очень мало, а ведь мне надо было еще выполнить возложенное на меня поручение. Я с сожалением выбросила из головы соблазнительную мысль объявить Ахматову склонной к суициду и положить ее к нам в стационар для дальнейшего изучения. Естественно, я думала об этом не всерьез – даже если не считать того, что это было бы неэтично, никто бы и не гарантировал мне, что в случае такого диагноза ее положат именно в нашу больницу и именно под мой присмотр. Но помечтать же никто не запрещает – когда у меня еще будет такой необычный пациент?

Она явилась на прием точно в срок, и после некоторых не слишком важных расспросов и уточнений того, о чем она говорила вчера, мы снова спустились во двор и расположились в беседке. Я не опасалась, что в больнице косо на это посмотрят – постоянство в ежедневном создании пациенту одной и той же атмосферы и одинакового распорядка сеансов было часто используемой вспомогательной техникой при проведении лечения. И конечно, я не забыла вписать в личное дело Ахматовой, что использую этот метод при проведении опроса.

В беседке я дождалась, когда она закурила, а потом сказала:

– Расскажите мне о Гумилеве.

Ответом мне был сразу похолодевший взгляд.

– Мне нечего рассказывать.

Я укоризненно покачала головой.

– Анна Андреевна!

Она раздраженно стряхнула пепел.

– Почему всем так непременно нужно знать… – Она прервала саму себя. – Я не хочу рассказывать сплетни и не могу говорить правду во весь голос. И вы знаете причину.

Я, конечно, знала – о расстрелянных за участие в заговоре, пусть и четверть века назад, не принято было говорить вслух. Но вполголоса все равно болтали, и много. Так много, что некоторые слухи знала даже я.

– Анна Андреевна, – мягко сказала я, – видите ли, хотя ваш брак продлился и недолго, но это очень важная часть вашей жизни. Вы говорили, что Гумилев несколько раз пытался покончить с собой, вчера вы признали, что он оказал влияние на ваше творчество, наконец, мне известно, что он отец вашего единственного ребенка. Пусть его давно уже нет в живых, но его воздействие на вашу жизнь было слишком велико, чтобы не осталось никаких следов.

– Мне нечего рассказывать, – упрямо повторила она. – Николай Степанович никогда – это его особенность – не давал другим узнать своей сущности, своих мыслей, своих мнений, своих знаний, своей биографии.

– Даже вам, своей жене?

– Да.

Я подождала – она продолжала хмуриться и молчать. Пришлось задавать провокационные вопросы, которые могли бы ее разговорить:

– По слухам, извините, мне придется использовать их, ведь правда мне неизвестна… Так вот, по слухам, вы с ним были знакомы очень долго, у вас был длительный роман, но то ли вы не соглашались выйти за него замуж, то ли он не торопился жениться.

Это ее задело – на щеках даже появился румянец.

– Не торопился жениться?! Да бесконечное жениховство Николая Степановича и мои столь же бесконечные отказы утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: «Невеста неневестная», что показалось мне кощунством. Почти каждая наша встреча кончалась моим отказом выйти за него замуж!

– А почему вы отказывали?

Она вновь промолчала. Пришлось применить запрещенный прием.

– Из-за его многочисленных романов? Говорят, пока он за вами ухаживал, у него постоянно были и другие женщины, и он даже посвящал им стихи.

Она презрительно поджала губы.

– Цикл стихов Маше – просто стихи из ее альбома, там же какая-то лесбийская дама. Потом уже в 1914 году были Таня Адамович, Левберг, Тумповская, Лариса Рейснер, Энгельгардт. На ком-то он собирался жениться (Рейснер), на ком-то женился (Энгельгардт), по кому-то сходил с ума, с кем-то ходил в меблированные комнаты, с кем-то без особой надобности заводил милые романы как с Дмитриевой и Лизой Кузьминой-Караваевой, а от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста в 1913 году. Все это не имело ко мне решительно никакого отношения. – Она вдруг усмехнулась. – И подумать только, что когда мы все умрем, и я, и эти дамы, историки во всех нас найдут что-то общее, и мы все будем называться: «женщины времени…» В нас непременно найдут общий стиль.

Мысль, несомненно, была интересная и стоящая внимания, но сейчас меня больше волновали личные дела, потому что именно они могли дать больше информации о том, что на самом деле в душе у Ахматовой.

– Хорошо, эти дамы ничего не значили. А дуэль из-за Черубины де Габриак?

Об этой истории я знала от Андрея – он любил рассказывать о разных газетных мистификациях. В 1909 году в редакцию журнала «Аполлон» стали приходить изящные конверты с гербом испанской аристократки. На бумаге с траурным обрезом изысканным почерком были написаны стихи юной и прекрасной девушки Черубины, которой ее строгой католической семьей была уготована чуть ли не монастырская келья. Редакция журнала и его главный редактор Сергей Маковский были восхищены и заинтригованы. Из очередного номера журнала были убраны уже подготовленные к публикации стихи Иннокентия Анненского и вместо них срочно помещены стихи этой самой Черубины де Габриак. А потом оказалось, что под этим именем скрывалась поэтесса Елизавета Дмитриева, а ее редактором и соавтором мистификации был ее любовник Максимилиан Волошин. Гумилев был в ярости из-за этой замены, тем более что, по слухам, эта обида усугубила давнюю сердечную болезнь Анненского и привела к его смерти.

Все осложнялось тем, что между Гумилевым и Дмитриевой был роман. И между нею и Волошиным тоже. В скандальные подробности я не вникала, да и Андрей их вряд ли знал, но в какой-то момент Гумилев плохо отозвался о Дмитриевой – возможно, из-за ее мистификации, а может быть, просто из ревности. В итоге они с Волошиным стрелялись на дуэли, но, к счастью, оба не пострадали. И сейчас мне было очень интересно услышать версию Ахматовой, тем более ее самолюбие не могло не задеть то, что ее жених стрелялся из-за другой женщины.

Я не ошиблась – этот вопрос вызвал у нее небольшой приступ откровенности.

– Лизавета Ивановна все же чего-то не рассчитала, – презрительно заявила она. – Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петербургской дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать. Она вновь возникла только в 1922 году из Ростова с группой молодежи. Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Николаю Степановичу. Из нашей встречи ничего не вышло. Всего этого никто не знает. В Коктебеле болтали и болтают чушь. Но очевидно, в то время, в 1909–1910 годах, открылась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим. Замечательно, что это как-то полупонимала Марина Цветаева. А сейчас несут какой-то вздор, что весь «Аполлон» был влюблен в Черубину. Кто? – Кузмин, Зноско-Боровский? – и откуда этот образ скромной учительницы? Дмитриева побывала уже в Париже, блистала в Коктебеле, дружила с Марго, занималась провансальской поэзией, а потом стала теософской богородицей. А вот стихи Анненского, чтобы напечатать ее, Маковский действительно выбросил из первого номера, что и ускорило смерть Иннокентия Феодоровича…