Анна Нимф

– А жгут?

Тот самый черный, под кожей, который уже начал питаться из вен.

– Уничтожил.

Укоризненный и довольный смешок – мол, ты за кого меня принимаешь?

Молодец. Снаружи начал накрапывать дождь; Дора еще не пришла. Ощущался крайне довольным сытый желудок, на языке до сих пор чувствовался фисташковый вкус.

Какое-то время я слушала стук капели по подоконнику; наблюдала за качающимися снаружи деревьями, не сразу заметила, как пристально и уже серьезно смотрит Алан.

– Анна… Твоя рана… Она стала больше?

Я поморщилась, поджала губы. Не хотелось об этом.

– Может быть. Чуть-чуть.

«Незначительно».

Но Ал не отлипал. Будучи весельчаком, он так же стремительно умел превращаться в человека цепкого, очень наблюдательного. И выводы делал быстро.

– Что случилось вечером?

«После ресторана».

Менее всего мне хотелось об этом рассказывать.

– Не хочу. Но ты же не отстанешь?

– Нет. – Ему было важно мое душевное и физическое состояние, не потому что мы напарники, но потому что друзья, близкие друг другу люди.

– Даже не думай… – пресек он мои попытки выкрутиться, и я вздохнула.

– Я скучала по нему вечером. По деймону.

Это было ожидаемо, Алан знал об этом тоже. Истинная связь всегда тянет людей друг к другу.

– И?

– Помнишь маску «мечтаний» из набора конфискованных артефактов?

– Помню. Как знал, что не надо эти вещи у тебя оставлять. Ты ее надела?

– Да.

– Для чего? Что хотела увидеть?

– Каким мог бы быть… наш поцелуй.

Ал молчал. И пусть в молчании его была тяжесть, в нем не было осуждения. Если бы он любил, то, возможно, поступил бы так же.

– Увидела?

– Не успела. – Я нервно сцепила пальцы. – Потому что Вэйгард… возник у меня в комнате. Я потревожила его пространство, когда принялась мечтать о контакте. И он пришел.

Вот теперь взгляд напарника потемнел. Он редко делался острым, колючим, недобрым даже.

– Что было дальше?

– Дальше? – я усмехнулась. – Мне предложили попробовать то же самое с оригиналом. Я отказалась. Конечно, Вэйгард знал мои мысли. Спросил, чего я хочу? Я ответила, что хочу отблагодарить его за помощь, но не личным контактом, чем-то другим. Мне заявили, что ничего ценного во мне нет, и что я… трус.

Вот теперь молчал Алан долго. Опять заныли потревоженные в груди края разрыва.

– Трус, значит? А сам бы он им не был, если бы в жены ему напророчили темную ведьму? А он весь такой… белый и пушистый.

– Я пушистая?

– Ты знаешь, о чем я.

Да есть ли разница. Все вышло, как вышло. Больше я эту маску не надену, Алан знал об этом сам. Выдохнул почти обреченно, но быстро принял привычный ему оптимистичный вид.

– Затянем твою рану.

«Радостью. Как обычно».

– Повреждения от деймонов не затягиваются.

– Мы пробовали не все методы.

Не все. Но в этом случае – не поможет. Спорить, однако, не имело смысла.

– Хочу поднять старую литературу, почитать о союзах с деймонами в древности. Посижу как-нибудь в библиотеке.

Я думала о том же самом утром. Нужно найти время, порыться в пыльных фолиантах, раз уж наши встречи с Вэйгардом становятся все чаще.

Тема автоматически закрылась, когда тренькнул над дверью звонок – вошла Дора.

(DOM.J- Whisper)

Она говорила о рутине. О том, что каждый день одно и то же: овсянка на завтрак, пятнадцатиминутка физической культуры – не из любви к процессу, но из уважения к возрасту. Что неделя за неделей одно и то же. Поход на рынок, покупка свежего мяса, варка супа, который некому есть. Поделилась бы хоть с собакой, но собаку не завести, всему виной аллергия, и потому всегда одна, давно одна. Разве радуют прогулки по парку, когда не с кем обменяться мыслями? Сколько можно мыть окна? Они, наверное, истончились от трения и тряпки. Соседи говорят – накопи на путешествие, посмотри мир, но далеко ли его посмотришь с хромой ногой? И потому всегда дома, всегда одна.

Я, глядя на пожилую Дору, видела иное – тоску по родному человеку, по сыну, который переехал и живет поодаль. Ей бы говорить с ним чаще, видеть, но она боится навязываться, вмешиваться со своим укладом мыслей в чужую семью, быть обузой. И потому не звонит, а если звонит он сам, отделывается фразой «у меня все хорошо».

Но у неё было плохо на душе, тоскливо. Эта боль, впрочем, была человеческой, и она лечилась.

Алан сидел перед визитершей на корточках, как заботливый и внимательный медбрат держал морщинистые руки в своих.

– Вам нужно будет попить «Пирилл» пару дней. На ночь. Сможете?

– Смогу, но ведь он сильный…

– А больше и не нужно.

Короткий взгляд напарника на меня – мол, ты уловила свою часть, хватит тебе двое суток? Конечно, хватит, я вычислила камень преткновения: скатаюсь к сыну, поговорю с ним. Возможно, он пожелает видеться с матерью чаще.

А руки Доры дрожали.

– Я, наверное, закон нарушила… Может, штраф платить нужно? Или за помощь вам? Не хотела чинить проблемы, но очень плохо стала спать, ходить, все ноги выкручивало. Когда увидела на рынке этот медальон, сразу руки к нему потянулись. И купила, хоть и дорогой. На путешествие я все равно не накоплю, куда деньги тратить? А вот спать спокойно хотелось. Кто же знал…

Алан объяснял, что штраф платить не нужно, наша помощь тоже бесплатна, а вот увидеться с племянницей желательно, это да. Поглаживал чужие руки, преданно заглядывал в глаза, и Дора, которой он был, в общем-то, чужим человеком, утирала слезы.

Мысль о племяннице её грела, но тоска так же продолжала жить в сердце, ибо проблемы надо решать там, где они формируются. Но люди так часто молчат, не договаривают, опасаясь обвинений в навязчивости, страшась остаться непонятыми. Как много сложных ситуаций решили бы вовремя прозвучавшие слова. Практически все. Но мы умеем молчать чаще, чем говорить. Мы боимся выражать себя, боимся быть, звучать. И как часто мы запрещаем себе сиять, не потому что «условия», а потому что хочется.

– Племянница ждет вас в гостинице, здесь недолго, если пешком.

Алан проводил гостью к двери, дважды словесно обрисовал маршрут. Попросил более не приобретать сомнительного вида вещи, галантно поцеловал Доре на прощание руку.

Видела бы последняя себя, лежащую на диване с черными венами, близко бы не подошла более к антиквариату.

– С этим всё, – повернулся ко мне напарник, когда чужие шаги стихли, и осталась одна капель. Закрыл дверь, приподнял светлую бровь: – Вести пленника из подвала?