Аннелиз

~

Дорогая Энн!

Спасибо тебе за добрые слова. Я очень тронута. Мне очень жаль, что твоя мама погибла. Моя мама умерла, когда мне было шестнадцать, она умерла в концентрационном лагере, построенном нацистами в Польше. Это было давно, но я до сих пор скучаю по ней и уверена, что это чувство сохранится навсегда. Но все же жизнь становится легче, даже если боль и тоска от этой потери никогда не уйдут. Во всяком случае, для меня это так.

Надеюсь, что тебе понравится экземпляр «Дневника» с автографом, который я тебе посылаю.

Мои лучшие пожелания Анна (с конечным «а»)

~

Дорогая мисс Франк!

Пусть я сейчас уже не ребенок, мне все равно понравился ваш «Дневник юной девушки», хотя моя сестра (ей пятнадцать) меня поддразнивает. Она говорит, что теперь читает ВЗРОСЛЫЕ книги, а не ЧТИВО ДЛЯ СЕМИКЛАССНИКОВ. Что до меня, то я лучше сто раз прочитаю вашу книгу, чем один раз «Повелителя мух».

Я все-таки ввязалась в спор о вашей книге со своим братом. (Ему семнадцать, и он все время говорит маме, что собирается пойти в армию, вместо того чтобы поступать в университет, чем доводит ее до слез.) Но он говорит, что евреям следовало бы сопротивляться нациста, когда те за ними приходили. Он говорит, что САМ бы так и сделал, так почему же этого не делали евреи? Я ответила, что, наверное, они испугались. Он сказал: «По-твоему, они трусливые ЦЫПЛЯТА?» А я сказала, что нет, они не боялись как ЦЫПЛЯТА. Ноу нацистов были ружья и пулеметы, а у евреев их не было. Надеюсь, что я дала ему правильный ответ.

Я до сих пор люблю ваш «Дневник» и сохраню его навсегда, чтобы его прочитали МОИ дочери (когда я выйду замуж).

Искренне ваша Диана Мак-Элрой

~

11 июня 1961 г.

Дорогая Диана!

Я очень рада, что вам так понравилась моя книга, и передайте своей сестре, что Анна Франк не считает свой дневник «чтивом для семиклассников». Хотя «Повелитель мух» — вещь тоже очень неплохая.

И еще скажите своему брату, что против нацистов сражалось немало евреев, а вот почему их не было больше, объяснить будет трудно. Но вы правы: это было не из-за трусости. Мои отец с матерью не сопротивлялись при аресте не потому, что испугались за себя, — они боялись за своих детей. И считали, что лучше всего смогут защитить мою сестру и меня, подчиняясь приказам. Кто мог тогда сказать, что готовили для всех нас нацисты? Наверное, это плохой ответ, но лучшего у меня нет.

Спасибо за письмо. Я надеюсь, что ваши дети, дочери и сыновья, прочитают то, что я когда-то написала. А может быть, их дети тоже.

Будем на это надеяться. Ваша Анна Ф.

* * *

Она опаздывает, но когда она не опаздывала? Стоя в белой шелковой комбинации, она лихорадочно роется в косметике на туалетном столике. То ли выбрать помаду «Летний мак» (пятьдесят центов в аптеке «Рексолл»), то ли ревлонский «Суперблеск» (доллар и десять центов на Пятой авеню), хотя ЮНИСЕФ и свидетельствует о множестве голодных детей в Азии и Африке. Взглянув в зеркало, она снимает колпачок и вдыхает густой аромат помады. Покрасив губы, она критически рассматривает свое отражение в зеркале. Лицо определенно еврейское, что бы ни говорили льстивые зеркала в богатых магазинах. Это зеркало не сглаживает черты лица. Остроту скул. Уныние в глазах. Резкие очертания рта. Кроваво-красные от помады губы.

Мяу! Это ее величество Вильгельмина. Оранжевый хвост завернут вокруг лодыжки Анны. Вильгельмина требует внимания.

— Я опаздываю, — говорит Анна. — У меня нет на тебя времени.

Но в действительности она обращается не к ее величеству Вильгельмине. Она говорит это Марго, которая появляется в зеркале — лагерная роба в сине-белую полоску, желтая шестиконечная звезда.

Тебе не нужна губная помада, — говорит сестра.

Наклонившись вперед, она слегка касается губ бумажным платком, чтобы удалить излишек помады.

— Нет, она мне нужна. У меня бесцветные губы.

Ты красива и без косметики.

— Нет, красавицей была ты, — настаивает Анна, подкрашивая ресницы. — Мне сейчас тридцать два. А в Америке это означает необходимость косметики.

Схватив расческу, она с азартом набрасывается на свои волосы. Полочки аптечного шкафчика перенаселены, и ей приходится наводить в нем порядок, прежде чем удается извлечь коробочку с этикеткой «Джонсон и Джонсон. Пластырь. Твоя вторая кожа»

Это для чего?

— Ты сама знаешь для чего, — говорит Анна, открывая коробку. Она срывает бумажку с полоски пластыря, отделяет ее от защитной основы и накладывает на синюю татуировку на предплечье. А-25063.

Ты все еще стыдишься этого? — хочет знать Марго.

— Нет, не стыжусь. А тебе еще не надоело задавать этот вопрос?

Я просто спросила.

Анна рассерженна.

— Я не стыжусь номера, Марго. Я стыжусь жалости, которую он вызывает. Кроме того, мне не хотелось бы пугать девочек.

Она открывает зеркальную дверцу, чтобы вернуть на место коробочку, и снова закрывает шкафчик. Марго исчезает.

Подземка

Июнь выдался жарким. В подземке влажно от человеческих испарений. В бессилии беснуются вентиляторы. Стук колес заглушает их жужжание. Чуть выше человеческого роста расклеены рекламные плакаты:

СТАЛИ БОЛЬШЕ КУРИТЬ, НО ПОЛУЧАЕТЕ МЕНЬШЕ УДОВОЛЬСТВИЯ? — РЕШЕНИЕ ПРОСТОЕ: КЭМЕЛ!

НАСЛАДИТЕСЬ ВОСХИТИТЕЛЬНЫМ ВКУСОМ ФРУТГАМА — ЖЕВАТЬ ОДНО УДОВОЛЬСТВИЕ!

БОДР СЕГОДНЯ — ЗДОРОВ ЗАВТРА: ВСТУПАЙ В ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ!

Толстяк со стрижкой ежиком заполняет розовое пластмассовой сиденье напротив. Истекая потом, он читает газету. ЧУДОВИЩЕ! — вопит заголовок из «Дейли ньюз». ЭЙХМАН ПЕРЕД СУДОМ В ИЕРУСАЛИМЕ! Анна смотрит на фотографию маленького человечка в очках, сидящего в стеклянном боксе. У него нет лица, думает она. У него нет лица!

Восточная Двенадцатая улица и Университетская площадь

Гринвич-Виллидж

Она сходит на станции «Восточная Четырнадцатая улица». Толчея. Анна бежит, насколько ей позволяют каблуки. На тротуарах скопилось чуть ли не все население города словно для того, чтобы ей помешать, и до синагоги она добегает вся в липком поту. Здание синагоги располагается напротив Атлетической лиги при полицейском управлении. На фасаде — строчка на иврите над входом. Это синагога нового типа. Послевоенная. Послеаушвицкая. Ничего специфически еврейского. Внизу здание напоминает не храм, а бункер.

Она входит, и ее тут же окликает Рут, ее агент:

— Энн!

Здесь все зовут ее Энн. На другой стороне Атлантики «а» в конце ее имени звучит как намек на гласный звук, как эхо библейского имени Ханна. Здесь уже давним-давно произношение сократилось до одного слога «Энн».

— Извини за опоздание, — выдыхает она.

— Все в порядке, — успокаивает ее Рут. — Все хорошо. Расслабься. Садись! Выпей водички!

Как всегда безупречно одетая, в белых перчатках, розовато-лиловой блузке и стильной шляпке, Рут покровительственно улыбается матерям с дочками, заполняющим полуподвальный зал синагоги. Она относится к тем натурам, которым нравится брать все в свои руки, и Анна с удовольствием ей доверяется. Ее отцом был Залман Шварц, впервые напечатавший произведения Анзи Езерски на идише, а ее дядья, тетки и множество двоюродных братьев и сестер бесследно исчезли в газовых камерах Треблинки и Хелмно. Вот как Рут объясняет, почему занимается еврейскими беженцами и с таким энтузиазмом работает с многочисленными еврейскими благотворительными организациями.