Аномальная зона

Эдуард Аркадьевич тоже рассмеялся – деланно, по-собачьи как-то. А про себя с горечью сообразил, что вырваться ему из лагеря будет, пожалуй, намного труднее, чем представлялось до разговора с главным режимником.

8

Старый, замшелый от древности, полковник особо не досаждал своим вниманием. Жил дед в роскошном по здешним меркам двухэтажном тереме, увитом затейливой резьбой. На высоком крыльце под узорчатым козырьком днём и ночью топтался часовой с автоматом ППШ на груди, из слухового окна чердака торчал, словно смертоносное жало, ствол пулемёта «Максим» со снаряжённой лентой и недремлющим расчётом, а на дощатой мостовой перед домом стоял, замерев, готовый в любую секунду взреветь мотором, сияющий хромированными бамперами трофейный «опель».

Обычно именно на нём, откинувшись на подушках заднего сиденья, подкатывал Хозяин каждое утро к штабу на час-другой, ковылял, бережно поддерживаемый под руку адъютантом Подкидышевым, в свой кабинет мимо застывших по стойке смирно в коридоре сотрудников. При этом, несмотря на очевидную дряхлость, дед в парадном кителе с золотыми полковничьими погонами и медалями на груди, в сияющих сапогах, умудрялся выглядеть настолько царственно-величаво, что даже Марципанов-внук тянулся перед ним в струнку, держа подрагивающую от напряжения ладонь у лакового козырька фуражки.

На этот раз дед вызвал его в свою домашнюю резиденцию. Не без волнения миновав часового на парадном крыльце, Эдуард Аркадьевич перешагнул порог дома, где его встретил личный телохранитель Хозяина – кряжистый, темнолицый, будто из целого ствола морёного дуба топором вытесанный, седой, вечно хмурый и неразговорчивый лейтенант Подкидышев. Он кивнул нелюдимо гостю и повёл его через просторный холл к лестнице, ведущей на второй этаж.

Эдуард Аркадьевич шагал следом, озираясь украдкой по сторонам и зная теперь наверняка, что всё вокруг него – всерьёз, настоящее, не мог всё-таки избавиться от мысли, будто принимает участие в театральной пьесе из прошлой, известной ему лишь по книгам да кинофильмам, жизни.

Словно подобранные режиссёром, придерживающимся реалистических традиций в искусстве, декорации, воспринимались огромные картины в золочёных багетах, которыми были увешаны стены. На полотнах – изображения Сталина в мундире генералиссимуса, Будённого, Ворошилова, Берии, ещё каких-то партийных и военных деятелей той пор – все как на подбор усатые, в кителях и застёгнутых наглухо под горлом френчах, с орденами и звёздами Героев на груди.

Из неосязаемых почти, ранних самых воспоминаний детства всплывали перед взором Эдуарда Аркадьевича узнаваемые зыбко, как дежавю, предметы сметённого временем быта – шаткие, из бамбуковых веточек собранные, этажерки, раскрытые книгой с зеркальными обложками трельяжи и высоченные, как надгробные памятники, трюмо, слоноподобные шифоньеры и комоды, похожие на кремлёвские башни буфеты с гранёными рюмками и советским фарфором за стеклянными дверцами, просторные и вместительные, будто лимузин, чёрной кожи диваны, патефоны с разинутыми пастями крышек и плоскими языками пластинки, круглые картонные радиорепродукторы, тонкие и длинные, напоминающие бедренную кость динозавра, вазы с торчащими из узкого горлышка пыльными, пахнущими кладбищенским тленом, бумажными розами, и ещё множество вещей из другой эпохи, ни названия, ни предназначения которых бывший правозащитник не знал.

Адъютант проводил Марципанова-младшего в просторную спальную, а сам остался за дверью.

– А-а… Это ты, Эдуард? – услышал он слабый голос.

Дед возлежал на широкой деревянной кровати под тюлевым… балдахином, что ли?.. опершись спиной на взбитые пышно подушки и укрытый по грудь толстым стёганым одеялом. Выпростав из-под него сухую руку с тонкими, как восковые свечи, пальцами, он указал на стульчик у изголовья ложа.

Внук присел чинно, скрипнув новенькой, не обмякшей ещё портупеей и передвинув назад, ближе к пояснице, кобуру с пистолетом – чтоб не мешала.

– Вот какой ты у меня… чекист, – внимательно осмотрев его, вздохнул удовлетворённо старик. – А я, вишь, позиции боевые, кажись, оставляю… – Он сделал попытку сесть выше, но не сумел, сполз сухонькой спиной с подушки. Эдуард Аркадьевич поспешил на помощь, подтянул его за костлявые плечи, усадил поудобнее. Дед кивнул, покашлял хрипло и, отдышавшись, продолжил: – Выстоял я на посту, сколько смог… Ну, как ты у нас? Освоился? Разобрался, что к чему?

– Э-э… в общих чертах, – промямлил бывший правозащитник.

Полковник стрельнул в него из-под отёчных век на удивление пронзительным взглядом.

– Экий ты: э-э да мэ-э… Нет в тебе энергии, молодого задора, куража. Чтоб, значит, как мы в своё время – с шашкой на врага, с гранатой на танк… Какие-то вы все, молодые, рохли!

– Я уже не молод, дедушка, – конфузливо глядя на истёртый туркменский ковёр на полу, заметил внук. – Мне пятый десяток пошёл.

– Хе-хе… кхе… – засмеялся, а потом закашлялся старый полковник. – Ты юноша! Я в твои годы такими делами вертел! У меня под началом три лагпункта было. Десять тыщ зеков, конвойный полк… Мне… сам Сталин звонил, делами интересовался. Берия за руку здоровался! А ты… пятый десяток… Ну ничё, лет через сорок поймёшь, что такое настоящая старость.

Эдуард Аркадьевич кивал покаянно.

– И форма на тебе как влитая сидит, – продолжил дед, – и портупея, и шпалер в кобуре… Любо-дорого посмотреть. На человека, мужика стал похож! А кем ты на воле, на Большой земле был? Пустым местом. В джинсиках, небось, потёртых щеголял, в свитере растянутом. Тьфу, стиляги! Одним словом – интеллигенция. Недаром Ленин вас говном называл. От неё, интеллигенции, всё зло.

– Так революцию-то в основном интеллигенты делали, – несмело возразил Марципанов-младший. – Тот же Ленин – с высшим образованием…

– Ну да, ты ещё народовольцев с толстовцами вспомни! – ожил, зашевелился на кровати полковник. – Ошиблись, господа социалисты. Они ведь как рассуждали? Дадим мужику землю, научим грамоте, гегемона-рабочего совладельцем средств производства сделаем, откроем вместо кабаков избы-читальни и чайные, и вот он, грамотный, благообразный труженик на свободной земле. А что в итоге получили? Массовое воровство, наплевательское отношение к общественно-полезному труду… Нет, внучек. Разочарован я в людях вообще. Их не воспитывать, а принуждать к добру надо. Дубиной. А уж какая то дубина будет – сталинская, социалистическая или либеральная, капиталистическая, не суть важно. Главное – человека в рамки поставить. И наглядно ему показать: вот в этих пределах при условии исполнения таких-то обязанностей, соблюдении таких-то правил тебе будет сытно, комфортно и хорошо. А за нарушение – в лагерь ли, как при Иосифе Виссарионовиче или под забор, на помойку, как при капитализме, – нет, в сущности, разницы… – Старик задохнулся, закашлялся, и внук метнулся к ночному столику, налил ему из графина стакан молока, подал. Дед выпил послушно, мимолётно заметив: – Эх, кедровки бы сейчас рюмку! Но не могу. Желудок не принимает. Видать, отпил уже своё… Ты думаешь, – обратился он к Эдуарду Аркадьевичу, – я деспот, тиран ополоумевший? Который спрятался здесь, в тайге, потому что у него полсотни лет назад крыша съехала? Не-ет, брат. Я, наоборот, умнее многих был. И понимал, чем эта херня – оттепель, разрядка, демократизация – закончится. И у Хрущёва с Брежневым, и у этих, америкосов, и прочей буржуазии. У одних социализм развалился к чертям собачьим, потому что принудиловку, дубину отвергли, а капиталисты в либерализм, в общечеловеческие ценности, тоже доигрались до мирового кризиса, до краха… И ведь что обидно! – вскинулся он, словно испытав прилив энергии, на подушке. – Ведь прав был я! И дожил, дождался, когда у них всё прахом пошло! И тебе завещаю, внук. Погодь чуток, скоро такие лагеря, как наш, в масштабах всего мира понадобятся! А мы – тут как тут со своим опытом и научными разработками… Эх, не успел я, сил не хватило, – прикрыл он устало тяжёлые веки. – Тебе придётся дело всей моей жизни до ума, до последнего конца доводить.

– Мне?! – хотя и ждал в душе чего-то подобного, всё-таки вздрогнул от неожиданности внук.

– Тебе, тебе, – сварливо подтвердил дед. – Больше, как ни крути, как ни маракуй, некому…

Глава четырнадцатая

1

В первую же ночь, проведённую в шахте, Фролова едва не зарезали. Он и раньше-то, в другой жизни, спал плохо, урывками, маялся от бессонницы, глотал украдкой от жены таблетки снотворного, изъятые им как-то при досмотре у токсикомана. Врачи говорили – стресс, профессиональный недуг милицейского люда, а уж оперсостава – тем более. Вот и в шахте, устроившись на ночлег после бурного, полного новых впечатлений дня, лежал, смежив тяжёлые от недосыпа веки, на комковатой подстилке, прислушиваясь к дружному храпу и бормотаниям намаявшихся за день работяг-мужиков.

Здесь, на верхнем ярусе нар, было тепло, коптилка на столбе едва освещала небольшое пространство у лестницы, ведущей вниз, и капитан сначала услышал, как скрипят протестующее поочерёдно перекладины, а потом разглядел крупную фигуру в лохмотьях, взобравшуюся на помост по-собачьи, на четвереньках.

Сперва он не придал особого значения появлению чужака: мало ли по каким делам блукают зеки, замкнутые в тесном пространстве подземелья на долгие годы? Но потом насторожился, заметив, что ночной гость крадётся, не поднимаясь с колен, вдоль рядов спящих, внимательно вглядываясь в их лица, а в зубах его зажат поблёскивающий тускло нож!