Аномальная зона

– Фильтруй базар, шут гороховый, – угрюмо заметил, косясь на подполковника щелочками глаз, Фролов.

– Этот мерзавец вообразил, что сможет помешать нам уверенным шагом идти по пути социализма к коммунизму, в светлое будущее всего человечества, – гнул свое, кипя негодованием, худой подполковник. – Эта козявка, тля, которую мы, чекисты, раздавим вот этим пальцем…

Капитан вдруг рванулся вперёд, схватил пятернёй указующий перст подполковника, крутанул. Палец тюремщика сухо треснул и сломался легко, как карандашик.

– Я ж предупреждал – подбирай, козёл, слова, когда с российским ментом разговариваешь! – не отпуская палец подполковника, прошипел Фролов.

– А-а-а! – орал благим матом тот.

На милиционера навалились все сразу, крепко шандарахнули по затылку. Последнее, что он услышал, теряя сознание, были вопли толстого подполковника:

– В кандалы его! В карцер! Не кормить, не поить! Врача к замполиту!

Глава восьмая

1

Эдуард Аркадьевич давно не спал так безмятежно и сладко. Его изболевшееся в результате многочисленных ушибов и физического перенапряжения последних дней тело утопало, паря невесомо, где-то в недрах пуховой перины, взбитой и мягкой, которая обволакивала бережно и неощутимо, как пена.

Во сне он сбросил с себя такое же чрезвычайно тёплое, но лёгкое одеяло, и теперь слабый ветерок приоткрытого окна приятно овевал распаренную сном и жаркой постелью обнажённую плоть.

На улице, судя по всему, давно рассвело.

Правозащитник с трудом вынырнул из глубокой перины, скрипнув панцирной сеткой, сел на край кровати, нашарил босыми ногами мягкие войлочные тапочки, отороченные белым заячьим мехом и, поднявшись, подошёл к столику в центре опочивальни.

Мышцы рук, ног, натруженные непривычной нагрузкой, поясница и крестец, которыми он крепко приложился о ветви, а потом и о землю, выпав из вертолёта, болели, ныли при каждом движении, сразу напомнив ему, куда и как он попал.

Эдуард Аркадьевич со стоном опустился на стул у столика, протянув руку, взял открытую пачку «Герцеговины Флор», достал оттуда длинную папиросу, понюхал. Табак, несмотря на долгие годы хранения, буквально благоухал.

Смяв гильзу, Марципанов сунул папиросу в рот, чиркнул заботливо оставленной здесь же кем-то бензиновой зажигалкой, прикурил, пыхнув серым ароматным дымком. Крепковато, конечно, если сравнить с «Кэмелом» или «Мальборо», но тоже весьма и весьма ничего.

Он опять затянулся, взял в руки хрустальный графинчик с местной настойкой-кедровкой, которую успел распробовать ещё вечером, налил себе крохотную рюмочку, выпил одним глотком, чмокнул, смакуя, губами. Божественно! Совсем неплохо, судя по первым впечатлениям, обустроились здесь бериевские последыши!

Расслабленно откинувшись на спинку стула и покуривая, Эдуард Аркадьевич с удовлетворением обвёл взглядом своё новое жилище.

Добротная, не иначе как из векового дуба сработанная, резная мебель. Тяжёлые, монументальные, на века сделанные шифоньер, сервант, зеркало со створками на прикроватной тумбочке – трельяж, кажется, называется, – этажерка с книгами на полочках, у окна письменный стол, покрытый зелёным сукном, длинные стеклянные вазы с бумажными розами кроваво-красного цвета, торчащими из узкой горловины, статуэтки фарфоровые – лихой гармонист на пеньке, женщина с крыльями – балерина, должно быть, солдат с собакой, выточенный из куска дерева… Будто в далёкое-далёкое, самое раннее детство попал…

Дедушкин дом, куда определили на постой Марципанова-младшего, стоял в ряду поселковой улицы, но в самом конце, где тайга, уступив людям ограниченное пространство, смыкалась вновь непримиримо и грозно. В отличие от прочих строений, представлявших из себя простые рубленые избы, дом деда возвышался на три этажа и напоминал сказочный теремок. Радовала взгляд затейливая резьба по наличникам окон, по витым столбам, подпирающим открытую террасу. На первом этаже – холл с камином. Можно было наверняка целого барана на вертеле жарить, стены из полированной карельской березы, на них охотничьи трофеи – головы исполинских лосей с огромными, как крона дерева, рогами, клыкастых кабанов-секачей, волков, скаливших на вошедших белоснежные кинжальные зубы. Высоченный потолок украшала люстра, словно царская корона, истекающая золотым и хрустальным светом. Натёртый воском паркет сиял, будто полированный янтарь.

Апартаменты деда располагались на втором этаже, а внуку он выделил просторную комнату с туалетом и ванной на третьем, куда вела уходящая тугой спиралью вверх деревянная лестница. В другой части дома, выходящей окнами в сад, обитала присматривающая за хозяйством челядь – повара, горничные. Кроме того, у входа в терем Хозяина, на крылечке, всегда топтался часовой – как правило, пожилой, если не дряхлый, вохровец с автоматом ППШ на груди.

Таинственный, всплывший вдруг из полувекового забытья дедушка при первом знакомстве показался довольно кротким, ласковым и очень древним. Причмокивая сухими старческими губами, иногда недослышав, приставляя ладонь к уху, он, вытирая беспрестанно текущие слёзы умиления, долго и подробно расспрашивал внука о бабушке, отце, матери, и Эдуард Аркадьевич, сам едва не плача от переполнявших его родственных чувств, рассказывал незатейливую историю своей семьи.

Бабушка, потеряв с возрастом былую привлекательность, пережила долгую и скучную старость, проведя её в бесконечных склоках со снохой и сыном, которых считала непутёвыми неудачниками, так ничего в жизни и не добившихся. О дедушке вспоминала редко и скупо, непременно подчёркивая всякий раз, что он стал жертвой культа личности и политических репрессий.

– Ушёл однажды на службу и не вернулся, – рассказывала она знакомым и домочадцам. – Забрали, видать. Время было такое. Пропал человек – и не расспрашивай, куда подевался. Благодари бога, что семью не тронули, – и дежурно подносила платочек к сухим глазам.

Отец Марципанова-младшего, стало быть, сын Марципанова-деда, Аркадий, окончил мединститут, но людей не лечил – всю жизнь проработал медстатистом на грошовой зарплате, на ставочку, как говорили в их семье, с девяти до трёх, не перенапрягаясь и не нервничая. Мама, невестка Марципанова-деда, тоже не перетрудилась, обитая в качестве педагога то в доме пионеров, то в нынешние, постсоветские времена, в городском центре внешкольной работы, вела кружок юных натуралистов, но любви к природе родному сыну Эдику так и не привила. Да и сама, кажется, её не особенно жаловала – по крайней мере, всё её общение с ней ограничивалось ближайшим сквером, весьма чахлым, изрядно загаженным и продымлённым автомобильными выхлопами.

Зато, сколько помнил себя Эдуард Аркадьевич, в его семье все бесконечно оздоровлялись – бегали трусцой по утрам, голодали научно, глотали отвары и настойки, ставили себе очистительные клизмы, что, впрочем, не помешало им поочерёдно, тихо и незаметно отойти в иной мир – и бабушке, и папе с мамой, не оставив после себя ни особых богатств, ни иной памяти на земле, кроме Марципанова-младшего…

О своей жизни Эдуард Аркадьевич рассказывал дедушке сдержанно. По его словам выходило, что он, как мог, боролся с режимом – вначале с загнивающе-ревизионистским, советским, хрущёвско-брежневским, потом – тоталитарно-капиталистическим, путинско-медведевским.