Аномальная зона

Пахан задумчиво пощёлкал тяжёлыми зёрнами чёток.

– Поменяться с вохрой местами? Их, значит, в забой, а нас, уркаганов, на вышки? Ну-ну… Контрреволюционной агитацией занимаешься, а ещё говоришь, что ни за что посадили… Ни за что у нас, брат, не сажают. Каждому, если присмотреться, статью пришить можно… Ну а что, – обернулся он к чинно восседавшим на помосте парламентариям, – народ по этому поводу соображает?

С лавки, на которой сидели блатные, вскочил один – крепкий, на лешака похожий в своём рубище, но с золотой серьгой с конскую подкову величиной в правом ухе.

– А чё тут думать, Веня? Перо в бок мусору, и в речку. Раз он, мать его, капитан, пущай плавает!

И первым заржал своей шутке. В толпе подхватили смех, загоготали вразноголосицу.

– Ша! – рявкнул на них пахан. – Здесь базар за серьёзное дело идёт. Ну а пролетарьят наш что думает? – указал он на представителей мужицкого сословия.

Из их рядов поднялся и выступил вперёд худой и жилистый, длиннобородый, подстриженный и даже причёсанный зек, выглядевший от того благообразно.

– А-а, Профессор… – кивнул ему вор. – Только покороче давай. А то разведешь антимонию… Мы, в натуре, не на партсобрании.

Старик невозмутимо пошарил в своих лохмотьях, извлёк оттуда огромные, вроде мотоциклетных, наверняка самодельные очки с толстенными, словно две лупы в оправе, линзами, и осмотрел с ног до головы Фролова.

– Вот, – обличающее указал он на милиционера грязным перстом, – из-за таких вот, как этот субъект, мы и влачим с вами жалкое существование. Мы, – ткнул он себя пальцем в грудь, – работаем не покладая рук, добываем золото. А что в итоге? А в итоге, граждане арестанты, вместо того, чтобы свободно торговать им, обменивать на хорошее питание, чай, махорку, на робу новую, —тряхнул он рваным рукавом истлевшей рубахи в сторону новичка, – лагерь вынужден тратить львиную долю наших богатств на оборону от поползновений таких вот враждебных сил.

Капитан едва рот не раскрыл от изумления, слушая этого зоновского профессора.

– Вохровцы нам, граждане заключённые, конечно же, не друзья! – продолжил между тем старый зек. – Но, как искренний патриот своей малой родины, я не могу не солидаризироваться с администрацией по некоторым принципиальным, стратегически важным вопросам. Что предлагает нам этот, с позволения сказать, гражданин? Да измену родине – ни больше, ни меньше! Что такое для нас, друзья мои, лагерь? Это место, где родились и выросли не только мы с вами, но наши отцы, матери, дочери и сыновья. Здесь, в этой таёжной земле, похоронены наши деды. В недрах горы, в глубоких штольнях шахты, покоится прах тех, кто осваивал и обживал много лет назад малопригодное тогда для обитания подземелье. Да, многое мне лично, как и всем вам, не нравится в нашем бытие. И вохра у нас порой беспредельничает, и буграми, бывает, не тех назначает. И пайка могла бы быть значительно лучше. Но это не значит, что мы готовы уйти от родных нам могил! Мы любим нашу родину такой, какая она есть. Лагерная жизнь, конечно, несовершенна. Но мы все вместе своим упорным трудом, с помощью мудрых воровских законов, завещанных нам предками, способны добиться от вохры уступок и обустроить лучшим образом наше отечество. И разным там безродным шпионам, диверсантам, идеологическим вредителям, – он опять указал на Фролова, – с этого верного пути нас не сбить! Я всё сказал.

Толпа, помолчав секунду, и, видимо, переварив и осознав сказанное, взорвалась бурей восторга. Зеки орали, свистели, улюлюкали, подбрасывали в воздух что-то бесформенное, служившее им главными уборами, и пламя факелов металось по стенам подземелья и тоже будто аплодировало багровыми сполохами.

С лавки подиума поднялся другой парламентарий, мужик, – плотный, коренастый и почему-то в солдатских валенках. Он протестующе замахал руками толпе, и когда она чуть стихла, крикнул:

– А я не во всём согласен с предыдущим оратором. Да, живём мы, в общем-то, неплохо. Но на чём основано наше относительное благополучие? На беспощадной эксплуатации рабсилов, на импортном продовольствии. Почти девяносто процентов продуктов питания поступает в шахту сверху, извне! А мы обязаны наладить своё производство сельскохозяйственной продукции. И работать должны не только мужики и рабсилы, а все, включая блатных!

– Я ща те рога поотшибаю за такой базар, козёл драный! – подал голос кто-то из урок.

– Опять же, крепёж какой поставляют?! – выскочил из толпы, рванув на груди лохмотья, какой-то зек. – Гниль одна, а не лес! Давеча двух рабсилов пришибло – свод штрека обвалился!

В толпе вновь загомонили – то гневно, то одобрительно. Переждав пару минут, пахан гаркнул повелительно:

– Ша, бродяги! – И, обернувшись к Фролову, вперил в него пронзительный взгляд тигриных глаз.

– Ты слышал, что народ тебе говорит? Люди работать хотят, созидать. Жизнь свою здесь, на своей родине, можно сказать, обустраивать. А ты их куда зовешь?

– Потом, помолчав, потеребил задумчиво чётки и, приняв решение, объявил: – Ладно, живи пока, мусорок. А там посмотрим. Пацаны у нас резкие, а предателей родины ненавидят особо. Не исключено, что долго не заживёшься… – Он опять ухмыльнулся недобро. – Но и пайку жрать задарма мы тебе не позволим. Она, пайка-то, тяжким трудом наших мужиков-работяг достаётся. А потому мы тебе занятие щас, подберём… Бригадир! – крикнул он в толпу.

– Здесь! – отозвался откуда-то из полумрака Лом.

– Определи его к делу!

– Поставлю рабсилов кормить, – предложил бугор.

– Идёт, – кивнул Веня Золотой, и величественно махнул татуированной рукой на Фролова. – Будешь, Капитан, у зверолюдей баландёром.

Глава двенадцатая

1

С рассветом над тайгой потянулись, клубясь, тяжёлые тучи, зарядил дождь, колол холодными иглами лицо и озябшие до окостенения руки. Богомолов, толкая тачку из карьера по вымокшему дощатому настилу вверх, не удержал её в стёртых в кровь ладонях, опрокинул на бок и, поскользнувшись, шмякнулся рядом, перемазавшись с ног до головы в жирной глине.

– Ну, че-ё-ерт! – рявкнул на него бригадир, шустро сбежав по сходням вниз к месту аварии и, размахнувшись, огрел по спине суковатой дубиной. – Встать, падла! Ещё раз опрокинешь – я тебе руки переломаю! Будешь, пидор, зубами тачку тащить! Быстро назад, загрузился по новой! Бегом, бегом, сволочь!

Писатель, елозя коленями по раскисшей жиже, поднялся, с трудом выдирая ноги из липкого глиняного месива, в которую превратился в ненастье склон котлована, из последних сил поволок пустую тачку на помост, снизу напирали, катя привычно и ловко наверх неподъёмную для Богомолова ношу другие тачечники, и разъехаться навстречу с ними на узком дощатом трапе не получалось.

– Бегом, бля! – орал между тем бригадир, норовя достать бедолагу дубьём по натруженному хребту, и Иван Михайлович, схватившись за оглобли тачки, шлёпнулся на задницу, и заскользил по склону на дно карьера, мимо гогочущих немилосердно зеков, тоже с головы до ног перепачканных в глине и напоминавших тем самым каких-то жутких ветхозаветных големов.

Впрочем, справедливости ради, как ни горько ему было сейчас, писатель осознавал, что на смех они право имели. Ибо эти худые и измождённые на вид зеки, не в пример ему, сохранившему округлость лица и животик со времён вольной сытости, управлялись с тачками гораздо ловчее, шустро, бегом почти, вкатывая наполненные до краёв тележки на гребень карьера по мокрым, осклизлым сходням.

Спустившись на вязкое дно котлована, Богомолов склонился над ближайшей лужей и принялся, черпая горстями ледяную, красную от глины воду, промывать заляпанные грязью глаза, но на него опять заорал теперь уже звеньевой, отвечающий за погрузку:

– Ты чего тут чухаешься, козёл?! Марафет наводить надумал? Затаривай тачку, твою мать, пока кровью у меня не умылся!

Плохо видя из-за глины, залепившей глаза, и ещё хуже соображая от усталости, когда, казалось, каждая жилка в теле тряслась, а мышцы не слушались, будто парализованные, Иван Михайлович, плача от боли и отчаяния, взялся содранными до живого мяса ладонями за раскоряченные оглобли ненавистной тачки, увязая единственным колесом, стал толкать её к грузчикам, пластавшим штыковыми лопатами, ковырявшими кирками и ломами непромоченный ещё бок карьера, опять поскользнулся, упал на колени, поднялся, поелозив отсыревшими насквозь башмаками по раскисшей жиже и, заливаясь невидимыми сторонним из-за дождя слезами, кое-как доковылял до места погрузки. И, обессиленный, вновь опустился на четвереньки.

«Пусть лучше убьют!» – равнодушно мелькнула мысль в воспалённом мозгу. Смерть, даже самая мучительная, казалась ему предпочтительнее и скоротечнее этого бесконечного, беспросветного ада, в котором он пребывал уже две недели. Приговор в двадцать пять лет каторжных работ он воспринимал как насмешку. Жить ему оставалось, даже если сегодня, прямо сейчас, не забьёт его своей суковатой дубиной до смерти бригадир, дня два-три от силы. И не важно, что произойдёт раньше – сердце не выдержит и лопнет от напряжения или он сам наложит на себя израненные руки. Верёвку подходящую он уже припас, перевязав ею в поясе сваливающиеся поминутно штаны и место, где можно повеситься незаметно, присмотрел за бараком, на мусорной свалке, чтоб никто не мешал…