Аномальная зона

Появился шнырь со скаткой плоского невероятно матраца и куска дерюги – одеяла. Прихватив постельные принадлежности подмышку, Фролов принялся осторожно подниматься по шатким ступеням на верхний ярус.

6

Преодолев несколько пружинящих под ногами лестничных маршей, милиционер оказался на длинной, сколоченной из толстых досок террасе, над которой нависал угрюмый каменный свод. Пространство вокруг озарялось тусклым пламенем двух масляных светильников, закреплённых на столбах, упиравшихся в скалистый потолок.

Спальные места располагались прямо на полу и определялись по двум десяткам тощих матрацев, вытянувшихся в ряд вдоль всей террасы. Грубо сколоченные деревянные тумбочки возле каждого из них были заставлены нехитрым скарбом подземных узников. Личные вещи лежали на виду, открыто. Видимо, крысятничество здесь действительно было не в чести и строго преследовалось.

Опять заскрипели ступени, и Фролов, оглянувшись, увидел, что вдогонку к нему взбирается шнырь.

– Вот, под голову тюфяк и посуду возьми, – запалено дыша, предложил ему зек. – Миска, кружка, весло деревянное.

– Весло? – удивился капитан.

– Ложка по-нашему. Жрать из чего будешь? – Шнырь указал на свободное место. – Бросай матрац вот сюда. Посуду – в ящик. Да гляди: тырить у соседей ничего не советую…

– Да знаю я… Не из таких, – отмахнулся Фролов.

– Посмотрим, из каких, – со значением произнёс зек. – Приглянулся ты, видать, Лому, а он бугор авторитетный, его даже урки уважают. Вот и я тебе советом помочь хочу. Без спросу ничего не бери. Можно занять у парней – хавки там, курева, – но отдавать придётся вдвойне. Тут с этим строго. Не рассчитался вовремя – за долг руку ломают. В карты тоже не играй. Помни: у тех, кто этим балуется, новичков зазывает, в колоде по восемь тузов. И все козырные. Да только тебе ни одного ни в жисть не достанется. Проиграешься в пух и прах, рассчитаться не сможешь – пальцы отрежут. В лучшем случае.

– А в худшем? – зная уже, каким будет ответ, поинтересовался, чтоб поддержать разговор, милиционер.

– А в худшем – натурой будешь платить. Подворачивать каждому, кто захочет попользоваться. Усёк?

– Усёк. Я в карты и на воле был не любитель играть, а здесь и подавно.

– А ты ни во что не играй, – посоветовал шнырь. – Тут всё на интерес. И шашки, и шахматы, и домино… Зона! Человек человеку – волк!

Где-то рядом послышался тяжкий вздох. Милиционер встревожено оглянулся и увидел неподалёку лежащую на полу фигуру. Человек натянул на себя ветхое одеяло до самого носа, болезненно заострившегося, застыл, закатив глаза в непроглядную черноту потолка.

– Это ты, Дуров? Живой, што ли? – обратился к нему шнырь.

Тот не ответил, продолжая сипло, с хрипом дышать.

– Что с ним? – поинтересовался Фролов.

– Больной, – равнодушно сказал зек. – Ждём, когда кекнется.

– Кек… что? – не понял милиционер.

– Кекнется. Хвост отбросит. Кони двинет. Помрёт, одним словом. Ты особо к нему не лезь – вдруг заразный!

Фролов, игнорируя предупреждение, присел на корточки, вгляделся в лицо больного – желтушное, измождённое.

– В медпункт его надо. К доктору, – обернулся он к дневальному.

Тот пожал плечами:

– Те чё, в натуре, санаторий тут? Есть у нас лепила. Он охотоведом на воле был, ветеринар по образованию. Толковый. Если отрезать или пришить чего – запросто. Посмотрел он его. Всё, говорит, кранты. Медицина бессильна. Был бы снаружи нарыв какой – вскрыл запросто. А в нутро он не лезет. Это уж как бог даст. Короче: ежели крякнет – свистни меня, отволочём жмурика в дальнюю штольню.

– А почему он Дуров? Фамилия такая? – не отставал Фролов.

– Прям фамилия! – вскинулся возмущённо шнырь. – Тут фамилиев нету, одни кликухи. А Дуровым его звали, потому что с рабсилами управлялся лучше всех. Баландёром у них работал – хавчик зверолюдям носил. Ну и… кентовался с ними. Прям, в натуре, дрессировщик, дедушка Дуров.

– А ты-то с воли сюда попал или потомственный? – заинтересовался капитан.

– Конечно, с воли. Откуда бы я про Дурова знал? – обиделся зек. – Потомственные – они ж неграмотные. Книг не читают. Про телевизор только слыхали. Кина им тут не крутят. Темнота, одним словом. Им те, что пограмотнее, романы тискают. Перевирают всё, в натуре! У них граф Монте-Кристо на Лубянке сидел. И оттуда якобы в мешке заместо трупа сдёрнул!

– Умора, – согласился Фролов и поправил на умирающем сбившееся одело.

– Ну, покедова! – попрощался шнырь. – Крякнет болезный – свистни…

Кое-как расстелив на толстых досках, отшлифованных ногами и телами многих предшественников, набитую трухлявой соломой дерюжку, считавшуюся здесь матрацем, капитан опустился на него удовлетворённо, стараясь не думать об обитающих в недрах подстилки насекомых, вытянулся во весь рост и едва не провалился в сон от усталости, как вдруг притихший было умирающий сосед зашептал хрипло, с одышкой:

– Друг, а друг! Давай курнём!

– Нету, – сев на полу, развёл руками Фролов. – Бригадир обещал завтра на довольствие поставить, табаку выдать. Тогда и покурим…

– Да у меня… кх-хе-е, есть… А вот сил цигарку скрутить да от огонька прикурить нету… Пошарь, мил человек, в изголовье. Там кисет с махоркой затарен.

Капитан сунул руку под матрац соседа, нащупал тощий мешочек, достал. Развязав тесёмки, обнаружил в нём горсть табака и обрывок плотной, обёрточной будто, бумаги.

– Мне… экхр-р… кхе… тонюсенькую замастырь. Я пару раз потяну… Больше не могу – кашель душит. А кисет себе оставь. Мне он… кх-ху… ни к чему скоро будет.

Фролов неумело, стараясь не просыпать табак, обильно слюнявя бумагу, свернул две самокрутки, прикурил обе от светильника и, склонившись, протянул одну соседу. Тот взял её дрожащей истощённой рукой, затянулся и тут же зашёлся в долгом кашле. Но потом ожил будто, поинтересовался слабым голосом:

– Новенький, што ли? Откель, из каких краёв будешь?

Капитан, бережно посасывая чинарик, пояснил без подробностей:

– Да тутошний, в принципе. Из города.

– Ну и… кхе-кхе… как там нынче, на воле, в городу-то живут?

– Да по-разному, – милиционер споткнулся, задумавшись, как рассказать в двух словах умирающему о том, что творится сейчас повсеместно в России, а потом спросил сам: – А ты-то, брат, здесь давно?

– Меня… эк-хе… в семьдесят шестом замели. А нонче какой год? Во, вишь ты, как время летит… Но ничё…. Освобожусь скоро. Недолго уже…

Он опять зашёлся в тяжёлом кашле, в груди у него при этом хлюпало и хрипело. Отдышавшись, протянул окурок Фролову:

– На, заначь, потом досмолишь. А у меня табак душа уж не принимает. Чего добру пропадать?