Аномальная зона

Стараясь не снести о них голову, милиционер поспешал, боясь отстать, за бригадиром и, уворачиваясь от очередного шипа, свисающего со свода, с размаху ткнулся физиономией во что-то мягкое, меховое, пахнущее кисло, будто козловый тулуп наизнанку. Обомлев, понял, что это – торс рабсила.

Зверочеловек отступил на шаг, склонился, приблизил морду и, обдав смрадным дыханием, произнёс членораздельно:

– Е-есть! Дай!

Фролов, не сводя с него глаз, с готовностью достал ломоть бригадирского хлеба:

– Вот. Возьми… те. Кушайте на здоровье.

Протянув огромную, покрытую шерстью лапу, рабсил схватил кусок и тут же спровадил в пасть, клацнув зубами так, что на расстоянии слышно было. А потом безмолвно, легко на удивление для своей массивной фигуры, нырнул в темноту.

Спотыкаясь, милиционер догнал бригадира, ухватив его для надёжности за полу брезентовой куртки. Тот, мельком глянув на него, продолжал внимательно изучать неровно вырубленные кайлом стены прохода.

– Тэ-эк… Тут ещё долбать и долбать. Эй! – обернулся он к рабсилам и указал на стену. – Туда руби! Понял? Давай, морда звериная! Тут работать! Тут!

Один из гигантов подошёл, угрюмо свесив голову на грудь, а потом, следуя указанию бригадира, размахнулся, легко, будто пёрышко, поднял тяжелое кайло на длинной деревянной рукояти и обрушил на твёрдый гранитный выступ, отколов от него изрядный кусок.

– Молодец! – похлопал его по могучей лохматой груди бригадир. – Давай работай! – И, обернувшись к милиционеру, предложил: – Пойдём отсюда. А то меня уже кашель душит. Им, зверолюдям, по хрену, а я ещё жить хочу!

На обратном пути он вручил капитану грязный осколок породы.

– Вот, возьми на память. На воле на этот шархан месяц по кабакам шляться можно.

Фролов с недоумением взял грязноватый, неожиданно тяжёлый камешек величиной с куриное яйцо. И только поднеся ближе к глазам, понял, что это необычайно крупный золотой самородок, и именно такие на блатной фене называются «шарханами».

5

Вернувшись в свою индивидуальную пещерку, которую называл на зоновский манер каптёркой, бригадир опять напоил Фролова чаем, а потом – какой-то бурдой вроде браги, настоянной, по его словам, на местных, произраставших в шахте, грибах. Шибала в голову эта густая, словно кисель, жидкость вполне ощутимо, и милиционер, решивший не привередничать и крепче подружиться с явно привечавшим его бугром, выхлебал две кружки бурдомаги, а потом долго, заплетающимся языком, рассказывал хлебосольному Лому о том, как нынче обстоят дела на воле.

– Разбередил ты мне душу, – заключил, выслушав его сбивчивое повествование, бригадир. – Вот всегда с вами так, новичками. Вроде привык уже здесь, нравится даже стало – сытно, размеренно живём, без нервотрёпки, не то что там, наверху… А поди ж ты… Тянет на волю-то… Эх, свобода, мать её… Давай ещё по одной! – предложил он и, достав из-под стола объёмистый, едва ли не ведёрный, грубо слепленный глиняный кувшин, опять наполнил до краёв кружки.

В свою очередь, подробно расспросив изрядно захмелевшего новоиспечённого приятеля, Фролов узнал много подробностей о здешнем житье-бытье.

Шахта оказалась вовсе не таким жутким, адовым местом, как живописали её, стращая капитана, конвоиры-вохровцы. Впрочем, как рассказал бригадир, лет тридцать назад, по преданиям, в забое царил настоящий воровской беспредел. Блатные беззастенчиво эксплуатировали мужиков, отбирали у них скудную пайку, интенсивно снижали и без того малочисленное поголовье рабсилов, только начавших поступать в шахту, приспособясь убивать их и употреблять в пищу, что вызывало отвращение у прочего лагерного люда, ибо отчётливо попахивало людоедством. В итоге мужики, подзуживаемые активистами-суками, которых тоже притесняли блатные, взбунтовались, взялись за кайло и в ходе кровавой резни за явным преимуществом перебили две трети урок. Остальные стали считаться «разворованными», поприжали хвосты и принялись трудиться наравне с остальными пахарями.

Однако свято место пусто не бывает. И с годами, постоянно получая пополнение сверху в виде штрафников – нарушителей лагерного режима, блатные восстановили численность, перестали работать, но прежнего беспредела не позволяли себе уже никогда.

Со временем здесь сформировался, как понял Фролов, чем-то напоминавщий конституционную монархию, общественный строй. На престоле царил пахан – вор в законе, ведущий свою родословную ещё от дореволюционных каторжан, чей дед мотал срок на Беломоро-Балтийском канале, а отец при Сталине осваивали Колымский край. Звали этого потомственного законника Веня Золотой, и он верховодил в шахте уже четверть века.

Исполнительную ветвь власти возглавлял нарядчик по кличке Инженер, который отвечал как за производственный процесс – добычу золота, так и выполнял функции мэра подземного городка, ведая обустройством быта его обитателей.

Бригадир Лом считался чистым производственником и в бытовые вопросы не вникал. Он формировал рабочие бригады, давал им задание, контролировал норму выработки.

И Инженер, и Лом назначались лагерной администрацией, однако без негласного одобрения и благословения на должность со стороны царствующей особы – пахана, ни один из них не прожил бы и суток. Были случаи, когда неугодные ворам бригадир и нарядчик оказывались придавленными обломком породы в штольне, попадали в камнедробилку, а то и просто, без затей, натыкались на нож кого-то из блатарей. Расследований подобных несчастных случаев лагерная администрация никогда не проводила, да и наказывать убийцу, если бы его и нашли, строже было некуда. Шахта и так считалась самым страшным, проклятым местом.

Существовал в подземном сообществе и своеобразный орган представительной власти – парламент, который здесь именовали сходом. В него избирались всеобщим открытым голосованием всего населения шахты по десять представителей от урок и мужиков. Рабсилы считались низшим сословием и права голоса не имели.

Всего в шахте обитало около четырёхсот человек. Примерно пятьдесят блатных, которые в соответствии с незыблемыми, неподвластными ревизии во все времена понятиями, не работали, проводя время в праздности за игрой в самодельные карты, шашки и шахматы, да ещё держали при себе три десятка шмар – бабёнок разного возраста, в основном из числа родившихся здесь, в подземелье.

Около двухсот мужиков занимались квалифицированным трудом по поддержанию жизнедеятельности шахты – обслуживали механизмы, ковали и плотничали, плавили золото, мастерили разную утварь, необходимую в нехитром быту каторжан. Причём своё ремесло они передавали детям, насчитывалось которых под сотню. При них тоже были женщины, не более двадцати, по непонятным Фролову причинам невостребованные блатными. Они кашеварили, шили и штопали, обстирывали как мужиков, так и бездельничающих блатных.

А на самых тяжёлых работах, в забое, выламывая кирками золотоносную руду и доставляя глыбы к пасти камнедробилок, вкалывали рабсилы. Их за людей никто не считал и к населению шахты не относил.

Поскольку попадали на подземные работы зеки с верхнего лагеря в основном за серьёзные провинности, то все они, не исключая женщин, обладали довольно буйным нравом и несносным характером. И если бы не строгая организация их жизни в соответствии с веками выработанными в пенитенциарной системе правилами – понятиями, постоянных драк и поножовщины избежать было бы практически невозможно. Впрочем, потасовки вспыхивали то тут, то там постоянно, но даже они регламентировались жёстко: за ножи не хвататься, тяжёлые увечья по возможности не наносить, поверженного противника не добивать, драться исключительно один на один.