Антиквар

Обернувшись к стене – все еще с растерянным, убитым, придавленным видом, – очаровашка принялась рассматривать висевший под потолком череп с могучими рогами. Спросила, чуточку ожив:

– А это кто?

– А это древний бизон, – сказал Смолин охотно. – Который десять тысяч лет назад разгуливал примерно на том самом месте, где мы сейчас с вами сидим. Сейчас я вам покажу еще и натуральный каменный топор первобытного человека, и кое-что еще… Хотите сотрудничать, Инга? Я вам многое могу рассказать и показать, могу даже взять на какую-нибудь сделку из неопасных, и репортаж вы сочините не один… Вот только взамен вы мне твердо пообещаете, что без моего предварительного просмотра ни строчки в народ не выпустите… Годится вам такое?

– Еще как! – воскликнула она, отходя. – Притом что не было ни единой публикации вот уж сколько лет… Я согласна, конечно…

– Мы работаем, бывает, и в ночь-полночь, – сказал Смолин. – Предположим, я вас поздним вечером соберусь куда-нибудь выдернуть… Муж против не будет?

– А я не замужем.

– Бывают еще и… варианты.

– Нет у меня сейчас… вариантов, – она глянула чуточку настороженно. – А вы, правда, серьезно? О сотрудничестве?

– Не совсем, – сказал Смолин, ухмыляясь. – Я ж потаенный педофил, я блондинок регулярно в фундамент замуровываю…

«А ведь выгорит, пожалуй, – подумал он, раскладывая на столе, всевозможные дешевенькие, но весьма эффектные мелочи вроде подстаканника с дореволюционными чекухами, старинных ключей и наконечников стрел. – Если не спешить, не спугнуть, не тащить сразу в койку – смотришь, и выгорит…»

– Вот, почитайте для начала, – сказал он, подавая девушке купчую. – Это и в самом деле интересно. Если что-то непонятно, спрашивайте, я объясню…

…Смолин запер паджерик ключом (терпеть не мог сигнализации с их вечным мяуканьем-вспышками, обходился «секретками»). Вылез из машины, неторопливо огляделся. Две хрущевки классического вида, справа и слева – два длинных ряда гаражей, выстроенных лет тридцать назад, а между гаражами спускается по обрыву к неширокой грязной Каче бетонная лестница с покосившимися сварными перилами, составленная из двух бетонных маршей тех же хрущевок. Знакомый райончик, не таивший вроде бы никаких сюрпризов, а вот поди ж ты…

Подойдя к верхней ступеньке лестницы, Смолин встал чуть в стороне, чтобы не мешать прохожим, посмотрел вниз. Кое-где трудами городских властей Кача была облагорожена достаточно красивыми набережными, фонарями и скамейками – но здесь она оставалась в первозданности: полоса медленной серой воды шириной метров пятнадцать с усыпанными всевозможным мусором берегами.

Смолин заглянул в карту, где рукой Гонзица был старательно обведен чуточку неправильный квадрат, получившийся таковым не от дрожания нетвердой руки, а оттого, что таким участок и был некогда в плане. Привязаться к местности было несложно, ошибки при первом осмотре возможны, но мелкие, ни на что принципиально не влияющие…

Прилегающая к речке местность поросла жесткой невысокой травой. Как ни вглядывался Смолин, он не разглядел остатков флигелей, двухэтажного справного особняка и помянутых кирпичных мастерских. Разве что справа метров на пять протянулся совсем невысокий бугор, скорее уж угадывавшийся – ну да, жалкие остатки одного-единственного фундамента, черт его ведает, мастерской или жилого строения…

Прекрасно известно, почему именно здесь не осталось камня на камне – единственное местечко в Шантарске, где в девятнадцатом грохотал настоящий бой, а не просто ожесточенная уличная перестрелка. Вон с тех высоток рвался в низину, за Качу, полковник Лопашенко с остатками своего полка и четырьмя трехдюймовками – это для него была самая короткая и удобная дорога, чтобы прорваться на Сибирский тракт и уйти следом за отступающей армией «верховного правителя». Полковник, прекрасно понимавший, что через часок-другой в тыл к нему выйдут наседающие кутевановцы, пошел ва-банк – ну, а оборонявший со своими красными орлами этот берег горячий партизанский командир Кабарашвили тоже не собирался ни отступать, ни уступать.

Вот и нашла коса на камень… Плюнув на экономию боеприпасов, Лопашенко яростным огнем четырех полевых орудий буквально в клочья разнес и усадьбу Бессмертных, и два соседних дома, где засели с двумя пулеметами не имевшие артиллерии партизаны – тогда только, потеряв не менее половины наличного состава, раненый Кабарашвили приказал отходить. Бросив все орудия, полковник прорвался-таки на этот берег и добрался до тракта – дальнейшей его судьбы Смолин не знал, да и не собирался интересоваться. Когда жизнь немного наладилась, в развалинах обосновались воры-разбойнички с приличным дореволюционным стажем и около года благоденствовали – но потом тогдашний начальник угро, дабы лишить элементов убежища, по договоренности с партийной властью устроил очередной революционный субботник, в ходе которого остатки усадьбы и прилегающих строений были в буквальном смысле сровнены с землей. Произошло это то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем – и так уж получилось, что больше в этих местах ничего не строили; город разрастался сразу в нескольких других направлениях, а до бывшей Новокузнечной, шестьдесят шесть, шестьдесят семь и шестьдесят восемь у всех последующих властей так никогда и не дошли руки…

Еще раз сверившись с планом, Смолин окончательно убедился, что никакой ошибки или неточности быть не может: вся бывшая усадьба Бессмертных, пятьдесят с лишним соток, представляла сейчас голую землю, совершенно бесхозный пустырь.

Только теперь до него дошло. Только теперь он проникся идеей покойного Никифора – и вновь, в который раз, мысленно снял шляпу перед старым волчарой. Действительно, среди недостатков Чепурнова не было одного – мелочности. Не работал по мелочам Кащей, чего не было, того не было. Голова…

Глава 6 Аглицкая блоха и шантарские чудодеи

Две зверюги надрывались бухающим лаем по ту сторону забора, стервенели еще с минутку. Потом хлопнула дверь, Маэстро рявкнул на них с крыльца, судя по звукам, сцапал за ошейники и потащил в вольер. Они все еще лаяли, но уже издали, с одного места.

Клацнул засов, калитка распахнулась, и Смолин шагнул во двор. Маэстро поднял ладони, показывая, что для рукопожатий не время – руки запачканы машинным маслом и синей краской.

– Привет, – сказал Смолин, запирая за собой калитку. – Что изобретаешь?

– Да так, вечный двигатель… Пошли.

Из вольера на Смолина враждебно таращились две кавказских овчарки – серая и черная. Он побыстрее прошел в дом, хотя видел, что капитальную загородку им ни за что не сковырнуть. Маэстро шагал впереди – низенький лысоватый мужичок самого прозаического облика, в тельняшке-безрукавке и жеваных трениках, парой лет постарше Смолина. Прямо перед носом он торопливо прикрыл левую дверь. Смолин ничуть не обиделся – он был лишь одним из великого множества клиентов, сам не лез в чужие дела и не хотел, чтобы лезли в те, с какими он сюда приходил, так что все было правильно. Главное правило профессиональной этики, касавшееся огласки, заключалось в том, что Маэстро непременно предупреждал своих, если вещица его работы обосновывалась на шантарском рынке…

Смолин прошел в другую дверь, направо, гостеприимно перед ним распахнутую. В обширной комнате стояли три стола, а на них чего только не было… Глаза разбегались.

– Готовы портсигарчики, – сказал Маэстро совершенно буднично. – Как?

Смолин повертел оба, кивнул:

– Золотые у тебя руки, что тут скажешь…

Один портсигарчик, плоский, нестандартного размера, был украшен припаянной на верхней крышке большой австрийской серебряной медалью «За храбрость» с барельефом кайзера и короля Франца-Иосифа. Второй, тоже серебряный, обычных пропорций, мало чем отличавшихся от современных – довоенным латышским полковым знаком с тремя белыми эмалевыми звездами, мечом и монограммой…

После того как они вылежались в соответствующих условиях, создавалось полное впечатление, что и медаль, и полковик присутствовали на портсигарах изначально, а не были мастерски присобачены золотыми руками Маэстро две недели назад…

Это были не подделки, а вещички классом повыше – так называемые сборки. И медаль, и знак – подлинные. Австрийская медаль красуется на доподлинном австрийском портсигаре, сработанном венскими ювелирами еще до Первой мировой, латышский знак – опять-таки на подлиннике лиепайской работы двадцатых годов (снабженном вдобавок и советской переклеймовкой, «восемьсотсемьдесятпяткой»).