Антиквар
Шрифт:
Он, просветлев лицом, подхватил чернильницу с таким видом словно младенца держал – и величавым кивком приказал спутнику забрать остальные мелочи. Вслед за тем приехавшие, не озабочиваясь долгими и прочувствованными прощаниями, повалили во двор. Остался один Смолин. Подойдя к столу, он протянул руку. Хозяин, вздыхая, вытащил пачку долларов и подал ему. Отсчитав пять бумажек, Смолин совсем было собрался вернуть законный процент, но в последний миг задержал руку, протянул другую и бесцеремонно залез во внутренний карман ветхого пиджачка. Вытащил две купюры. Хозяин с покаянно-плутовским видом развел руками. Смолин потряс у него перед носом кулаком, но все же отдал пятьсот долларов и, укоризненно покачав головой, вышел.
Во дворе Инга как раз кончила фотографировать счастливого обладателя уникального предмета и расспрашивала о подробностях.
Краем уха Смолин слышал, как Дегтяренко тем же барственно-небрежным тоном приглашает Ингу куда-то с ним поехать, обещая рассказать массу интересного про загадочный и увлекательный мир коллекционерства. Чихать ему на это с высокой башни, девочка все равно была не его, а посторонняя – тем не менее ему эта милая беседа пришлась не по вкусу, и он, подумав, преспокойно вышел со двора, никого более не дожидаясь, потому что всё кончилось, и не было нужды здесь более находиться. По дороге к машине он моментально прокрутил в голове нехитрую калькуляцию. Изготовление чернильницы обошлось долларов в двести. Гонорар Маэстро за качественное старение – триста. Старому хмырю – пятьсот. Обе полицейских медали обошлись ему всего-то в сотню баксов, поскольку были чистопробным фуфлом, хотя и умело состаренным. Фотографии и документы вообще не стоили ни черта, были взяты из кучи, доставшейся по обмену на что-то столь же дешевое. Итого расходов – тысяча сто. Прибыли, соответственно – восемь девятьсот. Неплохо. Жаль только, что столь прибыльные сделки происходят не каждый день и даже не каждый месяц…
Мимо него вальяжно проплыл черный «лексус».
– Василий Яковлевич!
Инга торопливо шла к машине.
– А я-то полагал, вы с ним уехали, – сказал Смолин, ощутив нечто вроде радости оттого, что случилось наоборот. – Слушать про загадочный мир…
– Да ну его. У него в глазах уже высветилось, что на меня ценник налеплен, и он максимум через полчасика мне под юбку полезет… Я-то ему не уникальная чернильница, так что перебьется…
Свернув влево, Смолин промчался по ухабам, выбрался на асфальтированную улицу и дал газ.
– Смотрите, Инга, вы мне твердо обещали, – сказал он настороженно. – О чем пишете, о чем не пишете…
– Обещала, значит, сделаю… Вот кстати, вы меня до редакции подбросите?
– Запросто, – сказал Смолин.
Аккуратно повернув влево, он выехал на тихую улочку, носившую имя еще одной пламенной революционерки Аглаи Лебедовой, еще до взятия Шантарска Кутевановым замученной колчаковскими карателями. Как и в случае с Кутевановым, здесь наличествовали отнюдь не романтические реалии – означенная Аглая до революции расхаживала не с нелегальной литературкой, а с желтым билетом, политикой не интересовалась вовсе. Но случилось так, что большим ее почитателем и постоянным клиентом оказался преуспевающий провизор и тайный большевик Вайншток, каковой после победы Великого Октября, ставши главным городским комиссаром, взял пассию к себе на службу как надежного и проверенного товарища. На пару они прислонили к стенке немало «контрреволюционного элемента» (в первую очередь Аглая вывела в расход частного пристава Фортунатова, не раз ее штрафовавшего за злостное нарушение полицейских предписаний, а также всех бывших клиентов, которые ее обижали или недоплачивали). Вполне возможно, что товарищ Аглая, очень быстро заработавшая репутацию несгибаемого борца за дело мировой революции, сделала бы нешуточную карьеру в рядах ВКПб – но весной девятнадцатого, когда в Шантарске случился белый переворот, и она, и сердечный друг Вайншток бежать с ревкомом на пароходе не успели – поскольку накануне перебрали конфискованного у буржуазии старорежимного шустовского коньячка, завалились спать где-то в дальней комнатушке, где и были товарищами по борьбе благополучно забыты (мятеж полыхнул на совесть, не встречая особого сопротивления, красная власть неслась на пристань в величайшей спешке, где уж тут было сверять списки и считать по головам…) Так что казаки есаула Калнышева обоих взяли тепленькими и лыка не вязавшими. Вайнштока, и точно, покромсали шашками (вот только вопреки
печатной легенде «Интернационала» он при этом не пел и здравицы Ленину не возглашал, потому что вряд ли успел даже сообразить, что происходит), а вот подлинные обстоятельства кончины товарища Аглаи ничего общего с той же легендой не имели вовсе – и не расстреливали ее, и не вешали, и шашками не пластали – казаки вкупе с разозленными горожанами просто-напросто взялись ее употреблять по прямому назначению, как в старорежимные времена, и набралось их столько, что даже Аглая с ее богатой дореволюционной практикой процедуры не пережила…– Я, надеюсь, в кадр не попал? – предусмотрительно поинтересовался Смолин, возвращаясь в текущую действительность.
– Я ж обещала…
– Ну, смотрите…
– Василий Яковлевич, вы что, такой пугливый? Все время – об этом не говорите, этого не снимайте…
– Я не пугливый, – сказал Смолин. – Я просто предусмотрительный. Коммерция у меня такая…
– Но вот сейчас все было честно? Человек продал вещи и получил деньги…
– Ну разумеется, – сказал Смолин. – Только если вы полагаете, что дедок будет эту сумму вносить в налоговую декларацию, то глубоко ошибаетесь…
– Ах да, вот оно что…
– Ну да. Вот вам и криминал. Незадекларированные доходы, неуплата налогов в крупных размерах…
– Начинаю понимать…
– Между прочим, на Западе то же самое. Сплошь и рядом. Там тоже не любят светить коллекции, равно как и уведомлять налоговое управление о всяких интересных сделках. Точно вам говорю, плавали – знаем… – он всмотрелся, подвел машину к тротуару и выключил мотор. – Инга, посидите пару минуток, я быстро…
Анжелика его быстро заметила, остановилась, когда он еще не подошел вплотную, посмотрела, надо признать, без всякой родственной теплоты, с вежливым равнодушием – хорошо еще, без особых отрицательных эмоций. Двухлетнее дите в легком комбинезончике с разноцветными грибами-ягодами и вовсе на Смолина не обратило внимания: стояло себе, цепляясь за мамину сумку на длинном ремешке, самозабвенно сосало шоколадный батончик и безмятежно взирало вокруг, не выделяя Смолина посреди остального мира.
Лично ему никогда не нравилось это имя – Анжелика, это уже была чисто Лидочкина инициатива, уломала она его в конце концов согласно моде той осени: тогда в Шантарске массу новорожденных малышек записали как раз Анжеликами (по экранам тогда вновь разгуливала златовласая маркиза, которую судьба то окунала очаровательной мордашкой в помои, то вздымала в чертоги).
– Здравствуй, – сказал Смолин.
– Здравствуй… – сказала Анжелика.
(У него осталось стойкое впечатление, что она вовремя замолчала, чуть не продолжила «…те». Ну, ничего удивительного, собственно…)
– Как жизнь?
– Нормально.
– С мужем всё путем?
– Ага.
– А мать как?
– Да нормально… Давление скачет иногда…
– А внук, вижу, подрос…
– Внучка, – сказала Анжелика без всяких эмоций. – Ты и забыл…
– Ах ты, черт… – с некоторой пристыженностью сказал Смолин. – Замотался…
– Дела?
– Ага.
– Всё те же?
– А какие ж у меня еще?
– Понятно… – она покосилась на джип, Ингу, конечно же, зафиксировала, но комментировать никак не стала – вероятнее всего, ей и вправду было все равно.
Молчание. Неловкость ощущалась прямо-таки гнетущая. Смолин, как ни старался, не мог обнаружить в себе каких-то особенных чувств, тех, каким полагалось тепло и лирично зашевелиться в душе, когда перед тобой стоят родная дочь и, соответственно, родная внучка. Перед ним стояла совершенно незнакомая симпатичная молодая женщина – в которой он не усматривал ни малейшего сходства с собой (вот с Лидочкой – да), которую за последние четверть века видел хорошо если десяток раз, и то мимолетно. А уж дитё (забыл, как ее зовут, запамятовал напрочь) и вовсе было чужим – карапузик как карапузик, и не более того.
Даже финальной реплики, позволившей бы уйти элегантно, что-то не подворачивалось. Мысли, пометавшись, свернули в привычную бытовую колею, он достал бумажник, не глядя, выдернул всё из того отделения, где лежали сложенные пополам тысячерублевки, решительно протянул дочери:
– Мало ли что… Малышке понадобится…
– Да зачем… – сказала Анжелика и без радости, и без особого протеста.
– Пригодится-пригодится, – сказал Смолин и опустил деньги в приоткрытую сумку, а следом и визитку. – Звони, если что.