Антистерва

Он был здесь не вторым и даже не третьим человеческим сортом — он был никаким. Просто чужим. Это совершенно не проявлялось внешне — он не ел с ножа, не сморкался на тротуар, не бил зеркала в парижских ресторанах и, главное, не испытывал во всем этом ни малейшей потребности, — но это было так, и не понимать этого он не мог. Здешняя жизнь отторгала его, выталкивала из себя, как соринку из глаза, и невозможно было разобраться: потому так происходит, что эта жизнь ему не дорога, или наоборот, он тайно ненавидит здешнюю жизнь именно потому, что всегда остается в ней чужим.

Это с трудом поддавалось внятному словесному выражению, но чувствовалось во всем. Едва ли, например, Роман когда-нибудь любил ездить в загаженных подмосковных электричках, но, когда они с Лолой ехали в Эйнтри специальным поездом «Мартель Пульман», билеты на который организаторы скачек вручали словно великую драгоценность, — он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Все здесь было не его — и обитые плюшем кресла, и старомодные светильники на столах, и мутноватые — от древности, конечно, не от грязи! — окна, и даже то, что вагоны этого престижного поезда были не пронумерованы, а поименованы. Вагон, в который они получили билет, назывался «Лорд Гиллен» — в честь хозяина какой-то особо выдающейся лошади, выигравшей несколько лет назад кубок Мартеля.

— Идиотский снобизм, — процедил Роман, увидев табличку на вагоне. — На собственной машине ехать в Эйнтри, видите ли, неприлично! Ей-Богу, как вникнешь во все это, так начинаешь понимать пролетарскую революцию.

— Здесь не было революции, — сказала Лола. — Во всяком случае, в обозримом прошлом.

— А жалко! — хмыкнул Роман. — Им не помешало бы. И почему тебе все это нравится, не понимаю.

— Кто тебе сказал, что мне все это нравится? — пожала плечами Лола.

Она взяла с подноса у официанта широкий стакан и, позвякивая ледяными кубиками, отпила глоток виски. Хорошо, что вуаль на шляпке отчасти скрывала ее глаза — Роман не замечал в них насмешку.

— А то нет! Сидишь, хоть бы бровью повела. Как будто родилась в этом их дурацком «Пульмане»!

— Вряд ли кто-нибудь родился в «Пульмане», — заметила Лола. — И зачем ехать на машине, когда поездом в два раза быстрее?

— Да, их кретинские традиции обычно объясняются на редкость рационально, — нехотя процедил Роман.

Правда, на обратном пути он выглядел повеселее. Может, радовался, что все это, немыслимой светскости и немыслимой же престижности мероприятие наконец закончено, а может, просто добрал нужную дозу в одном из бесчисленных баров на ипподроме или в поезде. Впрочем, к спиртному он был равнодушен, поэтому вряд ли перемена настроения могла объясняться правильной алкогольной дозой.

— Устала? — спросил он, когда Лола прижалась лбом к оконному стеклу. — Учти, мы в отель не заедем. Прямо в аэропорт.

Недавно Роман продал свою лондонскую квартиру, потому что присмотрел какой-то сверхъестественный дом, который собрался купить. Дома этого Лола не видела, знала только, что он находится на дорогой улице Кенсингтон Палас Гарденс, отделан тем же мрамором, что и индийский Тадж-Махал, и стоит каких-то немыслимых денег, а потому переговоры о покупке затянулись и, пока они ведутся, Кобольд останавливается в отеле.

— Не устала.

Она отодвинулась от окна, за которым быстро сгущались апрельские сумерки, превращая и без того пасторальный пейзаж совсем уж в викторианскую картинку.

— Интересно, удастся мне когда-нибудь обнаружить, что тебе не чуждо хоть что-то человеческое? — насмешливо поинтересовался Роман. — Ладно, не напрягайся. Грош тебе была бы цена, если б не твоя невозмутимость. — И деловито добавил: — В Париж мы на два Дня. Если хочешь что-то купить, рассчитывай время.

Лола вспомнила, как они приехали в Париж впервые, год назад. Роман тогда сказал, что они пойдут в какой-то очень дорогой ресторан, и она спросила: «Мы будем есть устриц?» — а он только усмехнулся: «Какие устрицы в мае?»

Уже потом Бина объяснила ей, что устриц едят только в те месяцы, в названии которых есть буква «р». Роман никогда не снисходил до объяснений. Сначала это повергало Лолу в оторопь, потом стало злить, а потом она поняла, что это удобно, потому что не требует с ее стороны никакого душевного напряжения. С Романом вообще было на редкость удобно; она с самого начала в нем не ошиблась.

Он много ей давал, не требуя при этом никакой сердечной отдачи, и это было для нее важно, потому что душа ее была по отношению к нему как-то совершенно… неподвижна: ни страстей, ни горечи, ни счастья. Ну да, счастья тоже не было. Но разве оно вообще было у нее когда-нибудь? Его ведь и не было с тех пор, как кончилось детство, когда счастье заключалось в самом существовании и было так же безотчетно, как дыхание.

Лола давно уже запретила себе об этом думать, но прежде, в тот бесконечный год, который она провела в одиночестве в Душанбе, думала об этом часто… Почему его никогда не было, счастья, и почему она всегда, с тех самых пор, как начала относиться к жизни осмысленно, знала, что счастья у нее и не может быть?

Она знала это, когда смотрела на фотографию папиных родителей. На Анастасию Ермолову — ее глаза были почти не видны в тени широкополой шляпки, но несчастье стояло в них так отчетливо, словно она говорила о нем вслух. На Константина Павловича — весь его облик был отмечен лихим, за душу берущим обаянием, но счастья в нем не было тоже.

Лола знала об этом глубоком, ненарушимом несчастье и тогда, когда вспоминала самого папу. Она всегда считала, что пушкинские слова «гений чистой красоты» относятся к нему, и всегда понимала, что это сказано, конечно, не о внешности… И поэтому никогда не удивлялась, как могут жить вместе такие разные люди, как ее родители. Наверное, только с той внутренней суровостью, какая была в маме, и можно было прожить жизнь с человеком, в душе которого не было и не могло быть счастья.

Но почему это всегда было так для папы и будет так для нее самой, Лола не знала.

Зато она знала, что более подходящего мужчины, чем Роман, ей не найти никогда. Ему было все равно, счастлива она или несчастлива, и ее это вполне устраивало. И она тоже устраивала его, потому что во всем удовлетворяла его требованиям: не обременяла его ни глобальными проблемами, ни мелкими женскими капризами; молчала, когда он хотел молчать, и не говорила глупостей, когда ему хотелось поговорить; не требовала секса, но когда секс требовался ему, легко догадывалась, чего именно он хочет, и сама была изобретательна. И ко всему этому обладала еще тем особым качеством, которому невозможно научиться, если оно не дано от природы…

Лола была роскошной женщиной, и это становилось понятно с первого же взгляда на нее.

Правда, сама она об этом и не догадалась бы, если бы не Бина с ее живой бесцеремонностью.

— Тебя, Лолка, можно с аукциона продавать! — заявила она однажды, заехав вечером, чтобы забрать ее в театр. — Как картину Ван-Гога.

— Почему именно Ван-Гога? — улыбнулась Лола. — Я что, на подсолнух похожа в этой юбке?

Потому что Ван-Гога в личном пользовании иметь — этого всякая шваль себе не позволяет, — объяснила Бина. — И даже не из-за денег как таковых. Просто все знают: кто сотню миллионов отстегнул не за алюминевый комбинат, а за какие-нибудь «Подсолнухи», тот, значит, ну о-о-чень респектабельный. Так и ты — на тебя только глянуть, сразу ясно: у кого такая женщина под боком, тот, значит, всего уже достиг. Не понимаешь, что ли? — удивилась она. — Ну, бывают бабы-дешевки, на них хоть килограмм брюликов навешай, все равно за версту видно, что дешевки, и над их мужиками все потихоньку хихикают. А бывают как ты — очень дорогие.