Антистерва

— Да, ты от меня уж точно ничего не хотел, — усмехнулась, выпуская дым, Лида. — Мне вот интересно, Шевардин: а ты меня вообще хотел? Ну хоть когда-нибудь? Хоть в молодости, а? Или просто так, из любопытства трахнул?

— Перестань, — поморщился он. — Ты меня что, ради вот этого дурацкого разговора задержала?

— Коне-ечно! — насмешливо протянула она. — Куда нам, дурам, до твоих высоких порывов! Разве мы можем понимать? Мы все больше про макароны беспокоимся. Вот что, Ваня. — Тон ее вдруг переменился — стал спокойным и грустноватым; Шевардин посмотрел удивленно. — В самом деле, нечего антимонии разводить. Я от тебя ухожу. И давай разведемся поскорее: я уезжаю. То есть мы уезжаем.

— Куда уезжаешь? — не понял он.

— Нет, ты все-таки никогда меня не любил! — сердито воскликнула Лида; грустноватое спокойствие слетело с нее мгновенно — наверное, было очередной уловкой, так же хорошо просчитанной, как она просчитывала все мелочи отношений с мужем. — Если бы любил, сразу спросил бы, к кому я ухожу!

— Значит, не прошел тестирование, — усмехнулся Шевардин; сердце все-таки ухнуло в яму. — Так к кому же ты уходишь?

— К Рону, — сказала Лида. И, выдержав паузу, в которую, наверное, должны были уложиться дальнейшие его вопросы, добавила: — Видимо, в Америке более приземленные космонавты, чем у нас. Вернее, чем конкретно ты. По крайней мере, у Рона не становилось кислое лицо, когда мы разговаривали о нормальных человеческих делах.

— Он не космонавт. Он же не летает, — машинально сказал Иван.

— Не придирайся к словам. Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

Рон Ваховски был инженером в Центре Джонсона. Шевардин почти подружился с ним, когда готовился к полету. Во всяком случае, Рон по-соседски приглашал его на барбекю в своем саду, а когда приехала Лида, то, конечно, стал приглашать и ее тоже. Еще он возил Лиду с Инной в Диснейленд и на Ниагарский водопад. График подготовки был у Шевардина чрезвычайно напряженный, Микки Маус с Ниагарой в него никак не вписывались, и почему было не сделать любезность жене русского коллеги?

На секунду ему стало противно, когда он понял, что все эти дружеские любезности — кажется, их было немало, ну да, Лида довольно много времени проводила с Роном, но тогда Иван, конечно, не обращал на это внимания, — имели очень простую природу. Но уже через секунду ему стало как-то… скучно, тускло. Как всегда бывало с Лидой. Ему была очень понятна именно природа ее с Роном отношений, он сам неоднократно отвечал на зов этой природы, и какое право он имел ожидать, что на такой же зов не ответит его жена?

— Ты даже не расстроился… — внимательно вглядываясь в его лицо, проговорила она. — Ну, разозлился, как всякий самец, у которого самку отняли, и все. Пять минут вот так-то позлишься да и пойдешь с другой спариваться. Одни инстинкты у тебя, Шевардин!

Он хотел сказать, что это неправда, что… И вдруг понял, что не может и не хочет ничего говорить. Потому что по отношению к Лиде это была вот именно правда, голая правда. По отношению к ней он был именно самцом — заметил когда-то красивые перышки и сделал то, что сделал бы каждый молодой самец с каждой красивой самочкой; то, что делал впоследствии уже не с нею, а с другими такими же, как она.

— Инна тоже… с тобой? — слегка запнувшись, спросил он.

— Конечно, — кивнула Лида. — Рон счастлив, что у него будет дочка. А я ему потом еще сына рожу, — добавила она, явно стараясь уязвить мужа. — У них же там не бабы, а черт знает что. Я его однажды обедом накормила, так он обалдел просто. Ты что, спрашивает, каждый будний день готовишь такой стол?! Нет, говорю, борщ не каждый день, иногда куриную лапшу. Или фасолевый суп — тот на говяжьем бульоне. Ну, второе, конечно, всегда. А компот Инка не любит, я почти не делаю, это я сегодня для тебя расстаралась, Ронни, малиновый сварила. С бывшей-то женой они даже по воскресеньям в «Макдоналдсе» обедали. А ребенка она не хотела, потому что у нее карьера. Ближе к пенсии собиралась в Африку съездить, сиротку черномазого усыновить. Конечно, он нормальную женщину сразу оценил! А для тебя мне даже сардельки уже готовить не…

— Инна хочет ехать? — перебил Иван.

— А ты как думаешь? — пожала плечами Лида. — В космос, что ли, она хочет летать? Нормальная девка, не в папу пошла.

Хотя он сам только что думал о дочке почти такими же словами — что она нормальная, как все, и пошла не в него, — Лидины слова все-таки отдались в нем какой-то неожиданной болью; он заставил себя не думать об Инне. Конечно, ей будет лучше в Америке. Потому что… Да по всему ей будет там лучше! Ему и самому, может, было бы лучше в Америке, если бы ему могло быть хорошо хоть где-нибудь на Земле. Но ему было хорошо только в космосе и в детстве. Детство кончилось, значит, теперь только в космосе.

— Подай на развод сама, а? — попросил он. — И скажи, когда прийти. Я приду.

— А я уже подала, — сообщила Лида. — Пока ты в Черногории восстанавливался. Через неделю, наверное, вызовут. Говорят, осенью мало разводятся, очередь небольшая.

Шевардин не понял, как связано количество разводов со временем года — что это, род сезонного обострения? — но расспрашивать об этом не стал.

— Я поеду, — сказал он, застегивая куртку. — Позвони, скажи, куда прийти. И вообще, что от меня нужно.

— Я тебя когда-то любила, — вдруг сказала Лида. — Дух захватывало, так любила. А ты меня обманул, Шевардин. И любовь мою грубо растоптал.

Она говорила правду. Ее правда — про грубо растоптанную любовь — звучала, может быть, пошло, но от этого не переставала быть правдой. Иван отвел глаза от ее прекрасных глаз и вышел из кухни.

ГЛАВА 2

Он здесь вырос, он был здесь счастлив, и именно поэтому он не любил сюда приезжать.

В одну и ту же реку войти невозможно даже дважды, а в один и тот же двор — пожалуйста, хоть сто раз. Только вот контраст между ним, мальчишкой со сверкающими глазами, который когда-то вбегал в этот двор после школы, предвкушая, что еще успеет сотворить за длинный-длинный, уже свободный от уроков день, и между ним теперешним — вот этим не слишком молодым мужчиной, который осторожно, чтобы не поцарапать, втискивает машину на свободное местечко у мусорного контейнера и медленно поднимается по широкой лестнице парадного к себе на второй этаж, и никакого блеска в его глазах нет, — этот контраст был таким разительным, что осознавать его в каждый приезд сюда было нелегко.

Но теперь, пожалуй, надо было просто не обращать на все это внимания. Потому что придется, наверное, перебраться пока в пустую родительскую квартиру, и неизвестно, на сколько: подала Лида только на развод или уже и на визу, Иван не знал.

Когда ему было десять лет, папа рассказал, что они живут в той самой квартире, в которой много лет назад умер архитектор Шехтель. Ваня, конечно, понятия не имел о том, кто это такой, и тогда папа повел его по Тверскому бульвару к Никитским воротам и показал дом, который был так бесспорно, так утонченно красив, что не почувствовать этого было невозможно. Ваня и почувствовал это сразу, и дом сразу поразил его воображение. Он даже удивился: как это раньше его не замечал, ведь сто раз проходил мимо, когда гулял с мамой!

— Видишь, над входом цветы? — Папа кивнул на тонкий, словно одним движением сделанный рисунок. — Это ирисы. Их в начале века очень любили. Видимо, потому что увядание чувствуется в них сразу же, как только они зацветают. А внутри там есть лестница, похожая на волну.

— Это Шехтеля дом? — спросил Ваня.

— Это был дом купца Рябушинского. Шехтель его построил. И еще Ярославский вокзал, и многое другое. А его дом у него после революции отобрали, как, впрочем, и у Рябушинского. И поселили Шехтеля в коммуналку, которая тогда была в нашей квартире.