Антистерва
Шрифт:
До тех пор, пока он не сказал себе: значит, так живут все. Не может быть, что бы не любили друг друга только его родители, самые лучшие люди на свете! Значит, все семьи живут без любви, и только на людях делают вид, будто это не так. Наверное, положено делать именно такой вид. Ну, есть же правила поведения, например, пользоваться вилкой и ножом, и в гостях все люди эти правила соблюдают, хотя дома многие обходятся одной вилкой, а то и вовсе пальцами. То же самое, значит, и с любовью. Это просто такое правило, которое люди придумали из вежливости друг к другу.
Как только Ваня это понял, он вздохнул с облегчением. Он уже знал, что в жизни приходится выполнять некоторые правила. Главное, выбрать из них те, которые не мешают тебе быть самим собой.
Видимо, и отсутствие любви тоже не слишком мешает взрослым, раз они живут себе без всякой любви и живут. Да к тому же родители ведь у него уже старенькие, вот ему десять, а им уже по сорок пять лет. Они у него старше, чем у любого его ровесника во дворе! И, наверное, в таком возрасте уже не бывает не только любви, но даже того захватывающего интереса, который Ваня испытывал к красивым девчонкам и который те тоже, он рано заметил, испытывали" к нему.
Но того, что было между Саней и Катей — нежности, от которой вздрагивало сердце даже при чтении книги, и желания быть вместе всегда, и невозможности жить друг без друга, — ничего такого в его интересе к девчонкам не было. Сначала он просто увлекался ими — примерно так же, как однажды увлекся цирком. В шестом классе он захотел стать воздушным гимнастом, чем привел маму в совершенную панику по той самой причине, о которой она часто говорила: у Ванечки, по ее мнению, отсутствовало чувство опасности. Он тогда бегал в цирк на Цветном бульваре каждый день, пробирался за кулисы, со всеми перезнакомился, научился делать несколько акробатических трюков и был уверен, что никакой другой жизни, кроме этой, не захочет никогда. А потом, в седьмом классе, все это прошло, и он даже перестал понимать: что же так привлекало его в цветистой, слишком напоказ, цирковой жизни?
И с девчонками было так же: они вызывали живой интерес, не больше. До тех пор, пока он не понял, что интерес к девчонкам — это не совсем то же самое, что интерес к цирку… Он понял это в четырнадцать лет, в очень простых обстоятельствах, в каких и все во дворе это понимали. Обстоятельства эти были — подвал дома Денисьевой, и рваный матрас, и сумасшедшая взрывная волна, которая прошла по всему его телу, когда они с Риткой Румянцевой тайком забрались в этот подвал и он просто сделал с нею то, о чем рассказывали старшие мальчишки. Это оказалось и в самом деле очень просто, но вместе с тем так хорошо, так сладко, что он готов был повторять это снова и снова, и ему было неважно, что Ритка стала гулять не с ним, а с Колянычем. Разве дело было в ней? Девчонки были разные, а мощная, как взрыв, сладость во всем теле, и особенно предвкушение этой сладости, которое горело в его глазах, — это со всеми было .одинаковым. Они так ему и говорили: у тебя, Ванька, прям глаза горят, так ты хочешь… И охотно давали ему то, чего он хотел, потому что сами получали от этого не меньшее удовольствие.
К тому времени Ваня, конечно, давно забыл про тот свой детский страх — когда он понял, что мама и папа не любят друг друга. К тому же его они любили безусловно, и он их любил; этого ему было достаточно.
И потому, когда вся их жизнь в один миг не то что переменилась, а нарушилась, разрушилась, пошла прахом, это оказалось для него полной неожиданностью.
В шестнадцать лет Ваня серьезно занимался плаванием и должен был сдавать на кандидата в мастера спорта. Он вообще быстро делал успехи во всем, чем увлекался, а плаванием он вот именно увлекся, так что высокому разряду удивляться не приходилось. Летом он был на сборах, а когда вернулся, мама сказала, что папа уехал. Ваня не понял: куда это? Правда, папа говорил о каком-то санатории, куда он собирается в августе, а сейчас был июль, но — может, сроки как-нибудь перенеслись, мало ли…
— Нет, Ванечка, —
спокойно объяснила мама. — Не сроки. Он уехал в Крым с другой женщиной. Мы не хотели тебя беспокоить, но он давно… с нею. И я не берусь его судить. Он любит ее десять лет, и все эти годы они не могли жить вместе. Она много моложе его, ей теперь всего двадцать восемь, а тогда она была совсем девочка. Это его бывшая ученица. Она все эти годы не выходила замуж, потому что… Ну, неважно. — Мама отвела глаза. — Когда я узнала, то попросила его не разрушать нашу семью. Ради тебя, Ванечка. У тебя с папой всегда был душевный контакт, и я боялась: что с тобой будет, если он уйдет?.. Ты с рождения такой непоседливый, такой неудержимый, просто непонятно, в кого. А ведь в переходном возрасте и более спокойные дети, бывает, срываются во что-нибудь ужасное. Он понял меня и остался, и я ему за это благодарна. А теперь ты стал постарше, и вот… Сейчас они поехали отдыхать, а зимой она ждет ребенка. Вот и все, Ванечка. Они вернутся в августе, и тогда ты, конечно, увидишься с папой.— А… ты? — растерянно спросил он. — Как же ты, мама?
— Я? — Мама улыбнулась; душу ему перевернула эта улыбка. — Папа меня не любил, Ваня. И я его, наверное, тоже. Знаешь, мы сошлись как-то… бесцветно. По стечению обстоятельств. Оба были одиноки, оба не первой молодости, давно работали вместе… Все получилось само собой. А когда я сказала, что беременна, папа отвел меня в загс. Он очень порядочный человек, ты же знаешь.
— Знаю, — потерянно кивнул Ваня.
Папина порядочность была для него такой же очевидностью, как цветок ириса над входом в дом, построенный Шехтелем у Никитских ворот.
— В его уходе нет ничего страшного, — сказала мама. — Ведь мы много лет жили без любви.
И вдруг заплакала. Ваня никогда не видел, что бы мама плакала вот так — тихо, без всхлипов, одними слезами. Обычно она плакала из-за его неугомонности, или из-за отсутствия у него чувства опасности, или еще из-за чего-нибудь подобного — из-за него. А теперь она плакала из-за чего-то ему непонятного, и сердце у него сжалось так, что потемнело в глазах.
— Мам, ну ты что? — Он обнял ее и стал говорить какие-то сбивчивые слова: что он же с ней… всегда… никогда…
Он был невысок ростом, но мама была еще меньше, и сверху ему было видно, что голова у нее совсем седая; раньше он этого почему-то не замечал.
— Все-таки мы долго жили вместе, Ванечка, — подняв на него глаза, вдруг сказала мама. — Любви не было, это правда, но было же что-то… Какая-то связь. Я даже не знаю, как она называется. Но вот теперь она разорвалась, и я… Ничего, это пройдет, скоро пройдет.
Она торопливо вытерла глаза.
Это не прошло скоро. Это не прошло вообще никогда. Осенью мама умерла от рака груди. Врач объяснил, что болезнь сожрала ее мгновенно и что в этом смысле ей повезло.
— Почти и не мучилась, — сказал он с таким спокойствием, от которого у Ивана мороз прошел по коже. — Быстро как сгорела, даже удивительно. Обычно это длится дольше.
Через три месяца папина жена родила мертвую девочку, а еще через три месяца Леонид Иванович зашел к сыну — Иван остался теперь один в огромной профессорской квартире папиного отца, — чтобы отметить полгода маминой смерти, и, выйдя вечером, упал на пороге подъезда. Его заметил Сергей Ермолов, парень из соседнего дома, он и вызвал «Скорую». Вернее, не вызвал, а остановил, выбежав на проезжую часть. Но сделать ничего не удалось: папа умер сразу — от инфаркта.
Иван тоже не знал, как называлась связь, которая была между его родителями. Но она была — он чувствовал ее так ясно, словно она трепетала в воздухе пустой комнаты. Уже ушли все, кто приходили на девятый день после папиной смерти — соседка тетя Тоня, мама Сережи Ермолова, приготовила все для поминок, потом все убрала и ушла последней, — а она, эта связь, или, может быть, она называлась как-то иначе, никуда не уходила. Она билась о стены и об оконное стекло, не зная, куда ей деваться, потому что людей, между которыми она когда-то возникла, больше не было.