АнтиСУМЕРКИ. Блог вампира

Мы побоимся.

Мы будем долго переглядываться, замедлять шаг и снова ускорять, но повторить вчерашний подвиг будет страшно. Ведь вчера было... что-то совершенно не поддающееся никаким описаниям! А вдруг сегодня поймём, что всё на самом деле не так, вдруг очарование первого поцелуя убьёт второй?

Сегодня решительность обуяла Эдика.

Говорить он опасался из-за боли. Подозреваю, что целоваться тоже. Но именно он вдруг притянул меня к себе и, сначала осторожно, потом всё смелее и смелее, принялся целовать.

Я столько раз читала о том, что во время поцелуя весь мир перестаёт существовать, время останавливает свой бег, в животе порхают бабочки, и так далее, и тому подобное в том же духе. Наверное, я читала про поцелуи людей! А у меня, вампира, резко обострялись все чувства. Я видела, слышала, осязала, обоняла всё стократ ярче. Каждую иголочку на сосне. Каждый листик папоротника. Каждую птичью трель в радиусе ста километров... если бы только птичьи трели и наполняли воздух! Ведь одновременно с ними звучали козы, коровы, машины, люди, куры, собаки... зато изо всех запахов я могла ощущать только один.

Запах крови Эдуарда Клюева.

И это было прекрасно.

И ещё одно мгновение попало в копилку тех, которые мне хотелось растянуть на целую вечность...

Мы бродили по лесу, уже напрочь забыв про малину и мать-и-мачеху. Нам просто было хорошо вдвоём. Так и настолько хорошо, что, когда вдруг сумерки под сенью сосновых крон стали сгущаться в ночь, мы удивились и впервые за весь день обратились к часам.

Вот ведь! Одиннадцатый час!

– - Я так полагаю, к ужину мы опоздали?
– - мечтательно прошептал Эдик, берегущий голос, и я так же тихо отозвалась:

– - Похоже, мы опоздали и к первому ночному чаю!

– - Но что нам тогда мешает прийти к завтраку?

Горячая волна странной смеси чувств обдала меня от головы до ног, если точнее, от уха, в которое мой любимый выплеснул горячий выдох, и до самых-самых пяточек. В этой волне прослеживались и внезапный стыд, и безотчётный страх... но преобладала всё-таки радость. Сметающая всё на своём пути, яркая и переливчатая радость, от которой не хотелось кричать дуриком и прыгать, но хотелось прижаться потеснее к Эдику и сказать ему большое спасибо, тихо-тихо сказать, на ушко, чтобы и ему от моего дыхания стало жарко...

Мы никуда не спешили, бредя наугад между тёмных стволов.

– - Волшебное время -- сумерки, -- шепнул Эдик.

Я тихонечко, чтоб не разрушать до конца мирное очарование момента, ответила:

– - А мне больше ночь нравится!

– - Ночью слишком уж темно, -- усмехнулся Клюев.

– - В этом-то и вся прелесть!
– -клацнула я зубами рядом с его носом.

– - Ой!

Эдик отшатнулся.

Я смутилась.

– - Прости, не хотела тебя пугать...

– - Да ты и не напугала...

И мы побрели дальше, пока вдруг не вышли на пригорок, с которого деревья сбегали редеющей гурьбой до середины склона, а внизу стоял завод. Заброшенный завод! Его кирпичные стены, на которых ещё кое-где сохранилась штукатурка, казались призрачными. У горизонта над ними виднелась малиновая полоска заката.

А в небе висела полная луна, и рядом чернела заводская труба...

– - Как красиво...
– - выдохнули мы в один голос.

Не сговариваясь, расстелили пляжный коврик прямо там, где нас застало это волшебное зрелище, и, обнявшись, залюбовались луной.

Глава двенадцатая. На острие атаки.

К утру я всё-таки вернулась домой.

Во всех окнах горел свет. На пороге сидел папа.

С ремнём.

Да уж...

Эдик галантно помог мне преодолеть препятствие в виде калитки, прошёл вместе со мной по дорожке и очень вежливо улыбнулся папе:

– - Здравствуйте, Фёдор Борисович!

– - Здравствуй и ты, Эдуард, -- ответил мой папа, и я не удержалась, спряталась за спину Эдика, чтобы только волны холода, исходящие от родного отца, не превратили меня в ледяную скульптуру.

– - Привет, па...
– - робко высунулась из своего надёжного укрытия. Взгляд тут же натолкнулся на безвольно свисающий с папиного колена кончик ремня.

– - Здравствуй, Надя.

Мне показалось, или ледяной ураган начал утихать?

– - Я так полагаю, раз вы явились сюда вместе, эту ночь вы провели вдвоём?

Показалось. Это было затишье перед девятым валом.

– - Да, -- согласно кивнул Эдик.

– - Нет!
– - подскочила я.
– - То есть да, конечно, но это совсем не то, что ты мог подумать, папа!

– - Правда?
– - ремень чуть шевельнулся, и его движение меня заворожило. Я неотрывно смотрела на него, ожидая следующего проявления жизни.
– - И что я мог, по-твоему, подумать?

Папа встал.

– - Что я мог подумать, когда мне позвонил Арсений Михалыч и спросил, знаю ли я, где сейчас моя дочь?

Папа распалялся. Эдик молча обнимал меня за плечи. И эта молчаливая поддержка дорогого стоила.

– - Что я мог подумать, когда Арсений Михалыч сказал, что моя дочь увела с пляжа его больного сына в неизвестном направлении?! Что, как ты думаешь?! После всех этих твоих странностей, после... после как ты... все эти пустые пакеты...

А-га...

Я допустила огромный промах: выкинула пакеты из-под крови в мусорное ведро. Мусор выбрасывал папа. И, похоже, те "глупости", от которых он меня предостерегал, означали просьбы пить поменьше крови. И не пить людей... А теперь он еле сдерживал себя -- и то, лишь потому, что здесь Эдик.

– - Папа, папа, я тебе всё объясню!
– - голос мой звучал уверенно и убедительно. Если б ещё я сама была убеждена в том, что действительно смогу объяснить всё!

А папа завёлся не на шутку, и в голову ему пришла та же мысль, что и мне: