Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
— Что там делать будем? — обрадованно спросил Микшин. Он тяготился неопределенной жизнью сельского жителя. Кроме того, ему не хотелось терять товарища, у которого такая же незадачливая судьба, как и у него. — Ты из Ростова?
— Нет, я из Ярославля. В Ростове у меня дед живет, старый, правда, но приютит. А тебя я пристрою, можешь не сомневаться. Давай с утра и тронем...
Много люда выгнала война на дорогу. Это были возвращавшиеся домой беженцы, которых обогнал фронт; погорельцы в поисках крова, окруженцы и «менщики» из городов, которые несли в села последнее имущество — отрезы на костюмы, гармонии, махорку, чтобы обменять все это на зерно, просо или подсолнечное масло.
Дед Сомова жил в грязной хибарке на окраине Ростова. Это был худой высокий и добродушный старик. Он был совсем глухой и, должно быть, оттого, что не мог слышать других, без умолку говорил сам неприятным трескучим голосом.
Микшин с Сомовым поселились в маленькой комнатке с перекошенными рамами и закопченной растрескавшейся печкой. В свободное от работы время старик изводил их полоумными разговорами, но они его покорно терпели, так как тот каждый день приносил им по краюхе хлеба.
Микшин промышлял на толкучке, иногда продавал дедову «продукцию». Сомов стал где-то пропадать по ночам, а потом объявил, что женится и уходит «жить к бабе».
Немцы начали проводить облавы на базарах и толкучке, даже на улице появляться было опасно. И вот однажды в дом деда пришел Сомов с полицейской повязкой на рукаве. Рядом с ним стояло двое таких же полицаев.
— Что ты здесь киснешь, лапша? Айда с нами. Начинай служить — паек будешь получать. А не пойдешь охотой — повестку пришлют, в армию забреют, — вышло такое распоряжение. А у нас лучше, верно, ребята? Тебе повезло: я тебя порекомендую, — продолжал Сомов. — А это кое-что значит. — Сомов подмигнул полицаям и засмеялся. — Приспосабливаться нужно. Новый порядок! Понял?
Микшин колебался. Почему же он не должен поступать так, как все? И он решился.
Он нес охранную службу у городской заставы. Полицаи останавливали возвращавшихся в город менщиков и отбирали у них мешочки с зерном, узелки с крупой и фасолью. Микшин шлялся по базарам, отбирал у людей сапоги, платки, и все это пропивалось, прогуливалось. Он стоял в оцеплении во время облав, конвоировал арестованных от здания гестапо до тюрьмы; а однажды он ударил прикладом, по-видимому, подпольщика, за то, что тот назвал его предателем и плюнул ему в лицо. Ударил потому, что знал: это правда!
Старый сапожник возненавидел постояльца, но отказать ему в жилье не решался.
И снова Микшин увидел Сомова. Теперь Сомов был в немецкой форме, на боку у него болтался тесак.
— Я сейчас служу в зондеркоманде. Но там, парень, нужны нервы покрепче. Пойдешь к нам? Устрою.
Микшину стало страшно и за людей, и за себя. Теперь он понял, куда и его вела кривая дорожка.
«Что же делать? Как жить? Сдыхать с голоду?» Он видел самоуверенных сытых оккупантов и все больше терял веру в победу Красной Армии. Все равно все пропало... Если все же когда-нибудь ему придется держать ответ перед Родиной, то разве его не поймут? Что изменилось бы, если бы он не пошел в полицаи? Кому польза от его гибели с голоду или оттого, что его угонят в Германию? Больше всего он боялся, что ему когда-нибудь придется убивать. Только не это! Он непременно откажется. Даже если ему будет грозить смерть...
До него доходили слухи об ожесточенных боях на Дону и под Сталинградом, и он стал стараться по возможности уклоняться от исполнения своих обязанностей. Сомов больше не приходил.
Когда Красная Армия подошла к Ростову, Микшин сбежал со службы и скрывался до освобождения города. Он явился на призывной пункт, но взять его в армию не успели: жители опознали его и он предстал перед советским судом. Его приговорили к десяти годам лишения свободы...
17
— Итак, Глеб Андреевич, с чем вас можно поздравить? — спросил генерал Ларионов, как только Борисов появился на пороге его кабинета.
— Пока не с чем, товарищ генерал, но, как говорится, рад стараться, — улыбнулся Борисов. Он сел напротив Ларионова, раскрыл папку, перебрал несколько листов, отложил их в сторону.
— Следователь Яновский предоставил в наше распоряжение протоколы предварительного следствия, где так или иначе упоминалась фамилия Ставинского, а также записи показаний Лунина, — начал Борисов. — Материалов о Ставинском было немного. Он как бы существовал отдельно, вне этой компании головорезов типа Жирухина, Скрипкина, Буглака. Во всяком случае, они о нем ничего не говорили. И это наводит на мысль, что он как бы находился в особом положении, был избавлен от участия в кровавых расправах. Это подтверждают и скупые показания обвиняемого Псарева, который сам прослыл в зондеркоманде любимчиком начальства. Поэтому наиболее вероятным можно считать, что именно Псарев мог знать о Ставинском больше, чем другие. Но Псарев так ничего существенного о нем и не сказал — то ли действительно роль Ставинского в команде была неизвестна
ему, то ли он вообще, в отличие от других обвиняемых, полностью отрицая свою собственную вину, не захотел «топить» и другого. На вопрос, что же делал в зондеркоманде Ставинский, Псарев ответил, что тот играл на пианино на «камерадшафтсабенд» — что-то вроде балов, на которых присутствовали только одни немцы. Ставинский, по словам Псарева, знал немецкий язык, как прирожденный немец, и Псарев считал его немцем из фольксдойчей.— Что ж, это вполне вероятно. Как Вейх или Литтих, он мог примкнуть к своим собратьям из «фатерлянда», стать у них переводчиком, — согласился Ларионов.
— Нет, он не был переводчиком, — возразил Борисов. — Я долго думал над ролью Ставинского в зондеркоманде и пришел к выводу, что, по всей вероятности, Ставинский был в ведении лейтенанта Пашена, который возглавлял группу спецпроверки русского населения. Эта группа, как вы знаете, занималась вербовкой агентов и провокаторов среди населения.
— Да, да, помню... группа Пашена...
— Поэтому естественно, что Ставинского не выпускали на «громкие» дела, чтобы не привлекать к нему внимания ни своих зондеркомандовцев, ни посторонних лиц, — продолжал Борисов. — Даже обвиняемый Скрипкин, который топил всех, надеясь этим самым заработать к себе снисхождение, ничего о Ставинском сказать не мог. Из его слов только следовало, что у Ставинского среди зондеркомандовцев был друг Виктор Сомов. Они были чем-то вроде побратимов. Кто-то кому-то обязан жизнью. Следовательно, при допросе Лунина в Костюковичах Сомов и Ставинский не случайно оказались рядом.
В один из дней на допросе обвиняемый Псарев вскользь упомянул, что год назад видел Ставинского в Киеве. Тот садился в Харьковский поезд. А может быть, это был и не он. Псарев не утверждал. Но его слова все-таки были зафиксированы в протоколе. И вот теперь следователь Яновский обратил на это мое внимание. «Вы помните, Глеб Андреевич, — сказал он, — Псарев оказался самым упорным из девяти обвиняемых. Отрицал все. Только иногда подтверждал свое участие, да и то в безобидных делах. А о встрече со Ставинским рассказал сам, просто так. Непохоже, чтобы он хотел извлечь какую-то пользу для себя, нажить моральный капитал. Просто у него вырвалось это признание, а может, полагал, что раз у него спрашивают о делах Ставинского, то тот тоже арестован, так что это ничего не прибавит и не убавит в его судьбе».
Таким образом, фигура Ставинского пребывает в тени. Но вот личность Сомова, наоборот, проступает выпукло, зримо. Особенной жестокостью он отличался, когда дело касалось истребления еврейского населения.
— Что вы можете сказать о Сомове более конкретно?
— Следователь Яновский собрал о Сомове значительный материал, потому что каратели этого типа его интересовали особенно. Так вот, Сомов служил в роте вспомогательной полиции, которая была придана группе белоэмигранта Юрьева. Эта группа занималась физическим истреблением всех лиц, неугодных «новому порядку», в том числе евреев и цыган. Так что Сомов принимал участие во всех этих акциях. Вот тут я привез копии протоколов, — Борисов указал на папку. — Когда мы еще готовились к процессу, то есть в начале прошлого года, на Ставинского и Сомова нами был объявлен всесоюзный розыск. Люди с фамилией Сомов проживали во многих местах, но среди них не оказалось «нашего» Сомова. Ставинских в Союзе вообще ничтожно малое число. Мы пришли к выводу, что Ставинский и Сомов, которым можно предъявить обвинение в участии в преступлениях, совершенных зондеркомандой СС 10-а, в нашей стране не проживают, оставалось предположить, что они в конце войны затерялись на Западе и живут где-нибудь в Америке или в одной из западноевропейских стран под видом перемещенных лиц. Или, переменив фамилии, обитают где-нибудь у нас подальше от тех мест, где их знают. И показание Псарева не давало следствию ровным счетом ничего. Если даже он не ошибся, а действительно видел Ставинского, севшего в Харьковский поезд, то мы все равно не знали главного: куда он поехал? В Харькове он мог пересесть на какой-нибудь поезд, идущий в любом направлении. Следствие даже не имело его точного словесного портрета. Кроме Псарева, в лицо его никто из обвиняемых не помнил. Но когда Псарева попросили описать внешность Ставинского, он догадался, что того еще не поймали, и замкнулся. И, вероятно, пожалел, что еще раньше проговорился о его возрасте, сказав, что Ставинский лет на семь был старше его. А как известно, Псареву в сорок втором году, когда он познакомился со Ставинским, было восемнадцать лет. Свидетель Лунин о Ставинском говорит буквально следующее: выше среднего роста, атлетического сложения, большие серые глаза, тонкий нос. Лунин говорил, что узнал бы его сразу. Но для нас, согласитесь, этого маловато, можно представить его портрет только в общих чертах.