Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20

Он сидел в сторонке и слушал то, что говорилось. Но когда Шумейкин нашел столь неожиданное объяснение своему поступку, Пономарев едко усмехнулся. Он даже испытал что-то вроде зависти. Но чувство зависти уступило место досаде. Ну зачем же так врать? Кого Шумейкин хочет обмануть?

«А что, если ему действительно поверят?» — подумал Пономарев, и ему стало неприятно. Он попытался побороть это ощущение. В конце концов, ему-то какое дело? Но досада не проходила, а, наоборот, усиливалась. И чем сильнее изворачивался и лгал Шумейкин, тем неприятней было Пономареву слушать его. Уж кто-кто, а он-то знал Шумейкина: ради других и пальцем не пошевельнет. Это точно! Все для себя, только для себя. Если будет выгодно, мать родную продаст!

В какой-то момент Пономареву почудилось, что Шумейкина слушают сочувственно. Он заволновался. Как же так? Неужели все-таки могут поверить?

Пономарев обвел взглядом присутствующих, и ему захотелось закричать: «Братцы, разве вы не видите? Раскройте шире глаза!» В этот момент Пономарев, пожалуй, впервые почувствовал, что люди, сидящие здесь, рядом с ним, не то чтобы дороги ему, а как-то близки и понятны, что он с ними!

Шумейкин продолжал говорить, и тут Пономарев не выдержал, вскочил и крикнул:

— Врешь! Все ты врешь!

Шумейкин умолк на полуслове и тяжело повернулся к Пономареву. Он никак не ожидал такого «предательства» и в первую секунду был ошарашен. Пономарев был обязан ему многим. Он и вел себя всегда соответствующе: поддакивал, сочувствовал. Какая муха его укусила? Шумейкин исподлобья поглядел на Пономарева.

— Пока вы тут дрыхли без задних ног, — сказал Шумейкин насмешливо, — мой дружок Пономарев помог мне отбыть с острова. Сам я, прошу извиненьица, пупок надорвал бы, прежде чем лодку спихнуть.

Пономарев похолодел. Он не предполагал, что дело может обернуться таким образом. Вот же гад! Но кто поверит, что это не так? Они же всегда были дружками — все видели.

Пономарев поднялся. Слова застряли у него в горле.

— Нет! — с трудом проговорил он. — Нет! — повторил с отчаянием.

— Рассказывай сказки! — Шумейкин захохотал. — Он хотел со мной драпать! Я его просто не взял. А то бы и он…

— Прекратите, Шумейкин! — оборвал Семибратов. Все время он внимательно наблюдал за Пономаревым и понимал, что творится в душе у того.

Пономарев растерянно посмотрел на командира, потом на бойцов. Он знал, что от Семибратова зависит все. Как тот скажет, так и будет. Но не это почему-то сейчас волновало его. Страха не было. Было лишь недоумение и обида. Неужели не поймут?

— Садитесь, Пономарев, — мягко сказал Семибратов и, повернувшись к Шумейкину, добавил: — А вы не пытайтесь взвалить свою вину на другого.

Пономарев продолжал еще некоторое время растерянно стоять, пока Семенычев не потянул его за рукав.

— Сидай же.

Когда Пономарев опустился на камень, Галута обнял его за плечи и шепнул:

— Не обращай внимания, мы же видим, что он за птица…

Шумейкин хотел еще что-то сказать, но Сазонов, подняв руку, сурово бросил:

— Пойдем дальше…

Заседание трибунала продолжалось.

Только под вечер Сазонов, Мантусов и Семенычев закончили разбор дела и выяснение всех обстоятельств преступления. Затем они удалились на совещание в маленькую пещеру и долго не возвращались.

Десантники сидели хмурые и старались не смотреть в сторону «скамьи подсудимых», где находился Шумейкин. Около него с автоматом в руках, как живое напоминание о совершенном преступлении, стоял Комков с перевязанной головой.

Пещеру заполнили сумерки. Длинные тени легли по углам. Касумов подбросил веток в костер — пламя подпрыгнуло кверху. Желтые блики заплясали на стенах.

— Встать! Суд идет! — раздалась команда.

Сазонов подошел к костру.

— Именем Союза Советских Социалистических Республик… — Голос у него был ровный, без интонаций. — За трусость и предательство…

Шумейкин еще храбрился. Губы его кривила усмешка. Но где-то в глубине души уже поднимался страх, липкий и вязкий.

А Сазонов продолжал:

— …за дезертирство из рядов Красной Армии, за нападение на товарищей Шумейкин Иван Петрович… — он сделал паузу, — …приговаривается к расстрелу!

Кто-то громко охнул. Люди ждали именно такою решения, но сейчас всем стало жутко. Сазонов сурово произнес:

— Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.

Глава четырнадцатая

Семибратов не надеялся на более мягкий приговор. Знал, что будет именно так, а не иначе. И все-таки в глубине души жила надежда: а вдруг? Вдруг они найдут какое-нибудь другое решение? Разве нет способа исправить человека? У каждого в душе должны быть добрые струны, и если затронуть их…

Он лежал на своем гранитном ложе. Рука затекла, хотелось курить. Давно было пора отвыкнуть от курева, но не смог. Память вновь и вновь возвращала его к прежним привычкам и понятиям. Их не сбросишь, как старую одежду.

В военной присяге говорится: «Если же я нарушу… пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

Какой же мерой можно измерить глубину предательства?

Круг замкнулся. Из него нет выхода. Нет и не может быть прощения предателю. Пожалуй, при любом составе трибунала приговор был бы точно таким.

Теперь остается одно: привести приговор в исполнение. И чем скорее, тем лучше. Семибратов понимает это умом, а вот сердцем…

Сейчас от него зависит, когда и кто это сделает. Он здесь высшая инстанция, и ему принадлежит последнее слово. Но кто бы знал, как его трудно произнести!

Не спалось. Было душно. Измученный Семибратов поднялся и вышел из пещеры. Над островом занимался рассвет. Врезанный в небо вулкан был затянут дымкой. Семибратов тряхнул головой. Забыть бы обо всем на свете! И не думать ни о тревогах завтрашних, ни о заботах сегодняшних, ни о том, что ты начальник гарнизона и тебе надо принимать окончательное решение.

На посту у входа стоял Касумов. Он крепко сжимал автомат. Увидев командира, Касумов обрадовался. Улыбка тронула полные губы.

— Давно вопрос задавать хотел, товарищ младший лейтенант, — сказал он несмело.

— Слушаю вас, Касумов, — машинально отозвался Семибратов. Мысли его были заняты другим.

Рахим смущенно переступил с ноги на ногу и неожиданно выпалил:

— Скажи, пожалуйста. Только честно… На какой срок еще рассчитывать?

До Семибратова не сразу дошел смысл вопроса. И лишь когда Касумов добавил: «Скоро хлопок сеять. В кишлаке работать нужно», — он понял, что волнует бойца. Так же, наверное, как и других. Только другие пока молчат. Но каждый все равно задает себе один и тот же неотступный вопрос: «Сколько же мы еще тут пробудем? Месяц, два? Или год? Суждено ли нам вообще вернуться на Большую землю, обнять матерей, жен, друзей?..»