Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
Генерал Коробов — он давно уже вернулся с левого фланга — встретил начальника штаба удручающим известием:
— Только что доложили: немцы разбомбили два окружных артиллерийских склада: под Пинском и под Березой. Где теперь будем брать боеприпасы?
Сандалов представил масштаб и последствия этой потери: вся артиллерия 4-й армии через день-другой замолкнет.
Ошеломительные известия поступали на КП одно за другим. Командир авиационной дивизии доложил, что большая часть бомбардировщиков, стоявших в Пинске, сгорели на земле после первого же налета. 22-я танковая дивизия, понесшая немалые потери от утреннего артобстрела, отошла к Жабинке, теряя машины на переходе. Ее преследуют две немецкие танковые дивизии. К танкистам прибились команды новобранцев, жены офицеров с детьми, жители Бреста
Тяжело ранен начальник штаба дивизии подполковник Кислицын. Смертельно ранен командир 44-го танкового полка майор Иван Квасс… Отовсюду прибывали посланные для связи штабист, принося неутешительные вести. Но проводной связи со штабом соседней армии, как и с Минском, не было. И лучше бы, если в тот день ее вообще не было.
К 16 часам на запасном командном пункте в Запрудах (20 километров северо-восточнее Кобрина) проводная связь со штабом Западного фронта вдруг заработала и принесла она роковое распоряжение. Генерал Коробов снял с аппарата Бодо ленту и громко прочитал ее всем присутствующим: «Командующий фронтом приказывает 4-й армии: контрударом, главным образом силами корпуса Оборина, разгромить противника в районе Бреста и выйти к границе…»
И в качестве комментария командарм развел руками. Бумажная лента, зажатая между пальцами, беспомощно затрепетала на палаточном сквозняке. Пораженные нелепостью распоряжения, все оторопели. Тени дубовых веток качались на полотняных скатах палатки, будто и древние дубы, чего только не повидавшие на своем веку, тоже удивленно разводили руками.
Первым пришел в себя член Военного Совета Шлыков:
— Что за бред?! У нас что ни дивизия, то сплошное рядно. Тут в обороне бы удержаться. И то сказать — за гриву не удержался, на хвосте не удержишься…
— Это полный блеф! — поддержал его Сандалов, перечитав своими глазами ленту. — Они придают нам в поддержку корпус Ахлюстина, который еще не сформирован. Добрые дяди…
Шлыков нервно прохаживался по палатке, комкая в пальцах незажженную папиросу.
— Они там ни черта не знают! — швырнул он папиросу в угол палатки. — Им надо все объяснить! Надо просить штаб фронта, чтобы нас немедленно ставили в оборону!
— Хотите, чтобы нас назвали трусами?! — озлился Коробов, и без того заведенный удручающими докладами. — Хотите, чтобы нас всех отстранили от командования?! Звоните! Предлагайте! Но только от себя лично! Вы что — не понимаете, откуда идет этот приказ?!
Все потупились, ибо прекрасно понимали, что приказ идет вовсе не от Павлова, не от командующего фронтом. Там в Москве сейчас очень важно доложить Вождю, что немецко-фашистские банды были остановлены на границе и Красная Армия перешла в решительное контрнаступление.
Вождю было важно услышать слово «контрнаступление». Еще более важно, это было тому, кто докладывал ему об итогах первого дня войны. А какой ценой оно достанется, это контрнаступление, и к чему оно приведет, тут уж другой вопрос. И решаться он будет в другое время.
— Передайте, что мы приступили к подготовке контрнаступления, — выдавил сквозь стиснутые зубы Коробов. — С рассветом 23 июня нанесем контрудар на брестском направлении…
В передышках между атаками Сергей доставал свою «лейку» и снимал. Снимал своих стрелков, стоящих у окон — света хватало, чтобы запечатлеть их осунувшиеся, заросшие, суровые лица. Снимал, как капитан Суровцев отмеряет воду раненым, как подносит к их губам ложку, наполненную живительной влагой. Пытался снимать атакующих немцев, но издалека они получались невыразительно. Зато вовремя успел снять расчет 45-миллимитровго орудия, вкатившего свою пушку на второй этаж казармы. Через десять минут «сорокапятка» была уничтожена прямым попаданием.
Бойцы, заметив, что их снимают, слегка веселели и улыбались. Фотоаппарат внушал надежду, что все будет хорошо. Раз снимают, значит, не так все страшно и есть шанс выжить. А если нет, так хоть на фото останешься. Может, к родным попадет…
Впервые за всю работу в редакции Сергей снимал так, как подсказывали душа и сердце, а не так, как надо было для подачи в газете. За работой фотокорреспондента в войсках обязательно присматривал приставленный
к нему лейтенант или политрук — как бы не снял лишнего. Да и пленки его, сданные в редакционную фототеку, просматривал время от времени опекавший редакцию особист: как бы не вкралась какая-нибудь крамола. Здесь же присматривать за ним могла только смерть. И Лобов снимал все, что считал нужным, не опасаясь никакой цензуры. Ничего постановочного, ничего нарочитого — только правда, только как есть… Без громких слов он понимал, что именно сейчас он снимает Историю. И каждый его кадр станет потом документом истории. Армия, страна, мир должны знать, как держались в старой Крепости бойцы, брошенные на произвол судьбы, на верную погибель… Надежд на помощь уже не оставалось.Снимал он до тех пор, пока один из осколков, летевших ему в грудь, не цокнул в стальной корпус аппарата. Удар был так силен, что Сергей едва устоял на ногах. Он тут же осмотрел фотокамеру: объектив цел, но корпус пробит до самой пленки. Часть ее, конечно же, засветилась, но то, что намотано на приемную катушку, могло уцелеть. При первой же возможности он перемотал отснятую часть в кассету, для чего пришлось уединиться в самом темном углу подвала и запрятать руки с «лейкой» в рукаве чьей-то шинели. Кассету с бесценным материалом, он залил свечным воском, а потом завернул в листок из блокнота с надписью: «Не вскрывать! Передать в редакцию газеты “Красноармейская правда». Кассету спрятал в левом нагрудном кармане, прикрыв ее обложкой удостоверения личности.
Искалеченную «лейку» тоже прибрал — положил на дно полевой сумки. Если доведется добраться до редакции — предъявит: казенное имущество не потеряно, а пострадало в бою. Да и по-человечески было жалко бездушную вроде бы машинку. Сколько езжено с ней, сколько кадров снято! Опять же и память об Ирине жила в стеклянном оке объектива…
Бессонница и жажда глушили голод. Но к исходу вторых суток вдруг дико захотелось есть. Эх, и хороша же была треска с гречкой в тот последний мирный ужин! Сергей пошарил в полевой сумке и обнаружил два бутерброда, которые Ирина успела сунуть ему на дорогу. Боже, как же она мила и заботлива! Да разве можно было променять такую женщину на кого-то еще?! Лобов развернул бумагу — машинописную! — и мысленно облизнулся: между ломтиков черного хлеба благоухала ароматная деревенская — «пальцемпханная» — колбаса, которую купить в Минске можно было только на базаре. Каждый ломтик был переложен укропом, уже подвядшим, но все равно пахучим.
Захотелось немедленно проглотить оба бутерброда разом. Но… С мальчишеских времен жевать украдкой от друзей считалось великим позором. Лобов огляделся: ближе всего к нему оказался капитан Суровцев, который писал что-то на листочке, подложив под него удостоверение личности. Было бы в высшей степени справедливо поделиться с ним едой, приготовленной его женой. И Сергей протянул ему самый большой бутерброд.
— Ух ты! — удивился капитан. — Откуда такая роскошь?
— В командировку взял да и забыл…
Капитан разделил бутерброд на две половинки
— Надо же! Моя жена такие же делает…
Сергей вспыхнул и потупил глаза. Вот это засветка! Но Суровцев не стал выяснять происхождение бутербродов.
— Надо по половинке раненым отдать.
Что и было исполнено. Но раненые есть не хотели. Раненые умирали от жажды…
— Воды… Воды… — шептали сухие растрескавшиеся губы…
Жажда… Какое обжигающее, иссушающее слово… Оно царапало горло гроздью острых крючков… Оно шипело, как испаряющаяся на огне вода… Язык, произнесший это гибельное слово, гортань и нёбо покрывались трещинами, как такыр в пустыни. Из всех напитков, испробованных Сергеем за его недолгую жизнь, чаще и мучительнее всего вспоминался бабушкин квас, который она готовила из овсяного отвара по старинным поморским рецептом. Этот нежный бодрящий напиток не шибал в нос, он наполнял рот, горло, желудок, все тело чем-то прохладным и целебным. Как ей удавалось творить такое чудо? «С молитовкой», — улыбалась она. А он тогда еще кривился: после московских ситро и лимонадов бабушкин квас казался кислятиной. Только потом он понял, что за божественный эликсир она готовила. «Эх, полглоточка бы сейчас того поморского кваса! Да что кваса — любой болотной жижи — лишь смочить пересохший рот!»