Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Действительность же, которая не имела ничего общего с теорией, состояла в том, что у власти в Советском Союзе стояла элита столь же бессердечная и жестокая, как и в любой капиталистической стране, и наполняла слова «народ» и «масса» хлороформом для пленников, добровольно подчинившихся ей. Уже только по одной этой причине Сент-Экзюпери не мог принять до конца левую идеологию, искажающую понятие милосердия, свойственное первоначальной идее, посредством недобросовестной эксплуатации лицемерной лексики. «Я знаю, что ищет Мальро – патетику, – гласит другая запись в его записной книжке. – И он забывает тщетные устремления своей юности, чтобы рассматривать только величие (единственная тема, которую он находит воодушевляющей) и борьбу против обмана. Борьбу против буржуазного эгоизма. Борьбу против банальности. Изрядное негодование против бедности. Все, что христианство времен катакомб принесло нам и что, потеряв свой божественный краеугольный камень, не может найти себя. Поскольку, несомненно, легче сгладить это противоречие с церковью и библейскими пророками, чем с анархистским движением, которое в устроении нового общества готовит сюрпризы, прямо противоречащие его целям».

Когда Сент-Экзюпери писал эти строки, он не забыл, чему стал свидетелем в Испании. «Идеи имеют право на обсуждение под единственным углом зрения – резней, которую они вызывают?.. Цель оправдывает средства. Да, но только когда средства не противоречат цели. Творить левую революцию так, чтобы воздать должное человеку (или всему прекрасному в человеке), хорошо, но не через клевету, интриги и шантаж, которые сами по себе представляют недостаток уважения к человеку или тому, что в нем является прекрасным». Снова, размышляя о Мальро или, возможно, о Жиде, Сент-Экзюпери добавляет: «Ему нравятся массы, и поэтому он – слева. А я – слева потому, что я не люблю их. Я люблю неоднородность». Рассматривая идеологическую нетерпимость, которая так потрясла его в Испании, Антуан пишет: «Цивилизация, где личность уважают вне и помимо ее идей, – моя цивилизация».

Андре Жид создал для себя такой же идеал – «Небесный город» – человечество, избавленное от тирании», и надеялся найти его в Советском Союзе, но так, собственно, и не сумел обнаружить там его следов. Но Сент-Экзюпери отличался от Жида отсутствием наивной веры последнего в то, что каким-то непонятным и чудесным способом цивилизация народных масс может спонтанно пройти дальше к расцвету изысканного артистизма, которого его утонченный эстетический ум инстинктивно требовал. Уродство монументальных зданий, возводимых русскими, потрясло эстета Жида, но как Сент-Экс отметил в записной книжке: «Только Жид может одновременно сожалеть об уродливом строительстве в СССР и желать большего равноправия при социализме, не понимая, что именно этот социализм ведет к массовому производству (вопрос лишь в том, что конкретно понимать под этим) и порицанию пустой траты времени. Но мы, уверенные, что поэма, если она прекрасна, может стоить целого года человеческой жизни, как и риза, вышитая женскими руками, вкладывающими в нее всю душу, как и фарфоровая чашка, расписанная художником, всю жизнь потратившим в поисках того единственно верного мазка кисти; мы, верящие в правду этого таинственного культа и в его цели, мы, прежде всего, жаждем общества, которое разрешает все это. Что касается потребителя, которым по определению не может быть толпа, вопрос о нем нас интересует меньше всего, поскольку нам, собственно, все равно, окажется ли им частный меценат или государство. И если нам все равно – скорее всего, им станет частный меценат».

В споре с Жидом Сент-Экзюпери меньше всего думал об общественных зданиях, о картинах, роялях, редких книгах и других творениях рук человеческих. Но если он защищал щедрых покровителей художественного творчества и богатых коллекционеров, то вовсе не из особой любви к ним. «Исчезновение богатства (вряд ли можно меньше интересоваться богатством, чем интересуюсь этим я) беспокоит меня не из-за богачей, но именно из-за бедняков, которых затянет, одурманит возможность изготавливать трактора или табуреты скорее, нежели работа золотошвеек, переплетное дело, производство роскошных часов… Туповатая, но зато более выгодная. Восполняет ли выгода потерю квалификации?» Очевидно, нет, ибо немного далее он добавлял такое едкое замечание: «Софистика Жида. Художественный объект не может быть приобретен коллективом. Это отнимает у него всякое человеческое значение. И типичный вкус толпы достигает своей высшей точки там, что он ненавидит: в России. Кроме того, всегда будет возникать еще одна проблема: разве не безнравственно писать сонеты любви, если не хватает пшеницы? Пусть каждый идет обрабатывать землю».

Заключительный выпад, вероятно, ни на йоту не уступал по едкости граду упреков, который заготовил Андре Фонсколомб. И даже через много лет после посещения земля, давшая миру Достоевского, продолжала держать в плену Сент-Экзюпери, испытывавшего сочувствие к судьбе, выпавшей на долю ее жителей. Хотя он мало интересовался трактатами и прочими научными трудами по идеологии и экономике, он все-таки заставил себя, хотя и с трудом, проштудировать «Капитал». Понятие класса как абсолютной, неизменной категории обожгло его своей «абсурдностью» и допотопностью, совсем как «эксплуататор-промышленник» или «пролетариат». Все те же устарелые концепции, подобные «левому», еще доминировали в общественном сознании, как во времена, когда «Рено делал автомобили для Рено».

С той же суровой решимостью Сент-Экзюпери изучал ожесточенные нападки Троцкого на Сталина и с удивлением заметил, что Троцкий в действительности критиковал вовсе не Сталина или в меньшей степени Сталина, чем саму революцию. «Все революции, – читаем мы в записной книжке Антуана, – не оправдывают возложенных на них надежд, причем во многих отношениях (под понятием «не оправдать надежд» я подразумеваю не только прискорбные последствия, а просто непредсказуемое развитие событий, вероятно, и с благополучным исходом. Одним лишь напряжением умственных способностей невозможно предугадать, какой вид человека проявится при данном сочетании условий; нельзя предугадать будущее)».

В отличие от Мальро, в творчестве которого лейтмотивом проходит идея привнесения культуры в массы, Сент-Экзюпери не отличало убеждение, будто цивилизация и культура покоятся на «большей или меньшей доступности музеев». Важнее, как он считал, было «число художников, занятых живописью», и «работа и усердие школ». И тут его понимание роли государства базировалось на тех же принципах и оставалось неизменным. «В коммунистической системе государство играет роль барона-феодала, оно питает и лелеет цивилизацию. И это порождает другую серьезную проблему… Единство доктрины. Тысяча патронов одобрят любые направления, государство же только одно: творчество, заключенное в определенные рамки. И самое главное (и здесь Сент-Экс вторил Жиду) – тормоз концептуально новому созиданию, которое уже по своей сути настроено оппозиционно в отношении существующей системы. Возможно, все лучшее и будет извлечено в рамках существующей системы, но никакого дальнейшего развития не последует. Кто в СССР стал бы поддерживать Бретона и Арагона?»

* * *

В оценке Советского Союза, насколько можно судить, Сент-Экзюпери не изменял себе и оставался тем, кем он всегда был – индивидуалистом и нонконформистом. Это качество отличало Леона Верта, истинного «левого». Мнение Верта Антуан очень ценил и к его доводам всегда с интересом прислушивался именно в силу того, что и то и другое так часто отличались от его собственных. Эти двое могли бы никогда и не встретиться, если бы не упорство Рене Деланжа – главного редактора «Энтранзижан». Однажды он сказал Жану Люка (тесть которого близко сдружился с Вертом во время Первой мировой войны): «А не познакомить ли нам Верта и Сент-Экса?» Верт отнесся к идее прохладно: Сент-Экзюпери немного значил для него, а «Ночной полет» слишком приближался к восхвалению героя и не сочетался с его собственными анархо-троцкистскими и (говоря языком современных последователей Маркузе) антиавторитарными наклонностями. Но Деланж продолжал настаивать, и когда Верт, наконец, согласился встретиться однажды вечером в «Дё маго», чудо свершилось. Это была вовсе не встреча единомышленников, поскольку они никогда не переставали спорить между собой; но и для Верта и Сент-Экса их знакомство оказалось своего рода удачным ходом (говоря словами Жана Люка): дружба, если не сказать любовь, с первого взгляда.

Ничего более непредсказуемого, чем эта невероятная дружба между людьми, во многом столь кардинально отличавшимися друг от друга, назвать трудно. Начать с того, что Верт был на двадцать два года старше Сент-Экзюпери (он родился в 1878 году в Ремирмонте в Вогезах). Его дедушка был еврейским раввином, а дядя, Фредерик Раух, сумевший подняться до должности директора Эколь нормаль сюперьор в Париже, – философом. Молодой Леон унаследовал их схоластический талант и, учась в лицее Ампер в Лионе, добился первой награды по философии (и это среди сверстников по всей Франции!). Как и дядю, его, вполне логично, ждала блестящая академическая карьера, но Леон Верт по природе относился к числу мятежников и независимых мыслителей – черта, объединявшая его с Сент-Экзюпери. Поэтому, оставив родителей в Лионе, он сбежал из лицея, находя обучение там слишком скучным для себя, и отправился в Париж в поисках удачи в столице. Его приняли в качестве сюрвейанта, младшего преподавателя, присматривающего за тем, как занимаются учащиеся в католической школе, но вскоре изгнали, когда стало известно, что он водил учеников старших классов на длительные прогулки вдоль Сены, где позволял им курить, если они того хотели. Затем он оказался на должности частного секретаря писателя Октава Мирбо и начал работу над романом «Белый дом» – душераздирающей историей из его личного больничного опыта, который он приобрел за несколько недель пребывания там по поводу серьезного отита. Роману не повезло, он вышел в свет в 1913 году – в тот год увидели свет «Великий Мольн» Алена Фурнье и «Барнабут» Валери Ларбо. Каждый имел своих сторонников среди десяти членов комитета по присуждению Гонкуровской премии, в число которых входил и Октав Мирбо, не менее твердо решивший голосовать за «Белый дом» Верта. В результате этой литературной давки приз присудили четвертому роману – «Люди у моря» Марка Элдера, – абсурдное решение, положившее раз и навсегда конец последним клочкам изодранного престижа этой рожденной вне брака премии. Во время Первой мировой войны Верт пошел добровольцем на фронт и пережил весь ад нескольких лет в окопах, позже описав это в романе «Клавель-солдат», который может выдержать сравнение с «Огнем» Анри Барбюса и «Маленьким деревянным крестиком» Ролана Доржеле, с произведениями «До свидания, все это» Роберта Грейвса и «Смертью героя» Ричарда Олдингтона, и даже с самым знаменитым из романов того времени – «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Однажды Верт увидел шестерых солдат, погибших только потому, что офицер посчитал необходимым убрать средь бела дня лопаты, которые они оставили на бруствере после ночного рытья траншеи. Это зрелище убедило его, как, впрочем, Первая мировая война убедила Луи-Фердинана Селина и многих других, что ничто не в состоянии превысить глупость менталитета военного. Но не менее типично для Верта и другое. После речи папы римского, выступившего с осуждением войны, он заставил замолчать антиклерикального школьного учителя следующими словами: «Не время критиковать папу римского, когда он хоть раз произнес нечто, не лишенное смысла».

От антимилитаризма – всего лишь крохотный шаг к воинствующему пацифизму, и Верта после войны приняли в свои распростертые объятия Ромен Роллан и Жорж Бессон, основатели «Кайе д'ожурдюи». Подобно многим другим социалистам-энтузиастам, он предпринял паломничество в Советский Союз, но его как троцкиста арестовали в Варшаве и препроводили на некоторое время в одну из тюрем Пилсудского. Ему повезло больше в 1925 году, когда он совершил поездку по Индокитаю (Жид ездил примерно в то же самое время в Конго). Свои наблюдения и выводы он включил в книгу исключительно антиколониальной направленности. Позже непродолжительное время Верт работал в качестве главного редактора «Монд» – «антифашистского» еженедельника, который Анри Барбюс основал в 1928 году, вложив в дело 13 миллионов франков, переданных ему Анатолием Луначарским, бывшим советским наркомом образования. Работа приводила его в восторг. С еженедельником, помимо Ромена Роллана, сотрудничало целое созвездие выдающихся авторов – Максим Горький, Альберт Эйнштейн, Мигель де Унамуно (изгнанный диктатурой Примо де Риверы). Неприятности начались, когда первоначальный капитал закончился, а Москва стала затягивать финансовую петлю. Помимо этого, Верт счел невозможным проглотить новую линию партии. Революционный пыл Верта, прежде всего, был индивидуалистическим, и это послужило началом постепенного разрыва с Барбюсом, Анри Валоном и другими коммунистами, бывшими когда-то в числе его друзей.

Еще накануне Первой мировой войны Верт прекратил писать для «Пти паризьен», когда консервативные редакторы этого издания не опубликовали статью, написанную им в поддержку бастующих рабочих порта в Сен-Назере. Позже он отказался писать обзоры по книгам для коммунистической ежедневной газеты «Юманите»: ее редакторы объяснили ему, что не следует проявлять излишнюю независимость в подаче материала. Иконоборец в Верте заставлял его сочувствовать Леон-Полю Фаргу, написавшему особо похвальную статью о нем в середине двадцатых. По той же самой причине он стал сочувствовать и Анри Фабру (редактору «Журналь дю пёпль», с которым Верт также сотрудничал), чей офис стал приютом для других свободомыслящих энтузиастов, таких, как поэтесса Северин, Г.П. Гассье (первый и на протяжении многих лет единственный карикатурист «Канар аншене»), Риретт Метрежан (о которой скоро пойдет речь) и, не в последнюю очередь, неудержимый Анри Жансон, друг Сент-Экзюпери.