Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Друзья печально уставились друг на друга поверх пинт пива, когда одна из девушек, до этого пристально разглядывавшая их, внезапно бросила своего партнера и присела к их столу.

– Тонио! – обратилась она по-французски. – Вы не узнаете меня?

– Полетт! – воскликнул Антуан.

Много лет тому назад он встретил ее в каком-то ночном клубе Дакара. Внезапно воздух наполнился именами и воспоминаниями.

– А Пьеро, невысокого роста? Свистел, подобно черному дрозду?

– Умер, сгорел заживо.

– Да?.. Но свистел он так красиво! А… Как звали того высокого парня, который имел обыкновение жевать сигары и так был похож на волка?

– Ему оторвало руку.

– А Марсель, у него еще была привычка совать фотографии своих детей, чтобы мы их увидели?

– Он живет в Миди.

– А Фрэнсис?.. А…

Она сидела с ними, а вопросы продолжали сыпаться потоком, выдавая волнение. Его лицо внезапно оживилось, Сент-Экзюпери был счастлив, что заглянул в этот кабак. Какая превосходная идея! Но это было не столь приятно владельцу, который чувствовал, что эта специфическая идиллия противоестественно затягивается.

– Пора, душечка, – сказал он, кивая девочке. – Настало время тебе позаботиться о других посетителях, а не терять время…

«Он точно определил, – как позже отмечал Жансон, – что нам она не интересна».

– Чего ты ждешь? – закричал владелец, поскольку девушка оставалась с друзьями. Это было слишком для Сент-Экса, «миролюбивого, обаятельного Сент-Экса».

Он встал из-за стола, мертвенно-бледный, и схватил владельца за галстук.

– Вам следует принести извинения этой леди…

– Чего?

– Да, принести извинения… Прямо сейчас! – Он вновь встряхнул его. – Разве вы не понимаете, что эта леди – друг моих друзей?

«Потом они слегка попинали друг друга, – припоминал Жансон. – Непродолжительный обмен ударами… Опрокинули стол… Как в третьесортном боевике. Но владелец принес извинения. Так что все кончилось хорошо. Мы оказались, отступая, на улице, более или менее без повреждений. Между двумя и тремя часами утра. Таков был Сент-Экс, рубаха-парень, который не мог допустить проявления неуважения к тому, кто был другом его друзей».

* * *

Однажды Корда вызвал их и впал в длинную лекцию по истории кино. «Мы позволили ему говорить, – вспоминал Жансон, – не прерывая и надеясь, что он не попросит задавать ему вопросы. Поскольку с самого начала нашего пребывания в Лондоне все блестящие идеи, возникшие у нас еще в Париже, испарились. Мы не могли что-либо припомнить и были неспособны воссоздать что-нибудь. Было ощущение, словно наши извилины головного мозга внезапно выпрямились».

– А теперь, – продолжал Корда, более чем когда-либо начавший походить на великого мастера, – у меня для вас хорошие новости. Я нашел вам красивый дом в пригороде. Обширные угодья. Поле для гольфа. Шофер, прислуга в вашем распоряжении. Вам будет там намного удобнее работать, чем в «Савое».

– Нет, – произнес Сент-Экзюпери спокойно. – Если вы не возражаете, мы лучше возвратимся в Париж.

– Как?.. Почему?

– Потому что, – ответил Антуан, – здесь, в Англии, это даже странно, мы не можем родить никаких идей. Среда не располагает. Шекспир все высосал.

Корда старался удержать их, но, в конце концов, был вынужден согласиться на их отъезд.

На следующий день Жансон и его друг Сент-Экс вернулись самолетом в Париж. В Бурже их остановил таможенный инспектор, неодобрительно косившийся на гигантские – не королевского размера, но императорского точно – спички, которые они купили с другой стороны Ла-Манша.

– Я не могу впустить вас с этими товарами, – объявил он.

– Мы заплатим пошлину.

– Нет, эти специфические изделия не охвачены нашим списком.

– Но это подарок, подарок для наших жен! – настаивал Сент-Экзюпери.

– Нет. Что не разрешено, то запрещено.

– Господин таможенник, – не отступал Сент-Экс, – как можете вы так поступать с нами?.. Вы… наш современник!

Таможенный инспектор почти покачнулся, как от удара.

– Ладно… Хорошо, – заворчал он. – Можете проходить… Но вы должны были заявить о своих подарках раньше.

Кончилось тем, что фильм Александра Корды «История авиации», подобно «Сирано де Бержераку» Чарльза Лаутона, никогда не увидел свет. Множество эскизов Фернана Лежера, сделанных им для «Мира будущего» Герберта Уэллса, были забыты, отложены в сторону, и, наконец, пропали – наряду со множеством других работ. Годы спустя Корда смог только сказать Жансону: «Иногда я думаю, мой дорогой Анри, о тех эскизах Лежера, что пропали!.. Никто не знает, что с ними случилось. Если бы они вдруг снова нашлись сегодня и были выставлены на продажу, мы получили бы за них бесконечно больше, чем они стоили нам и чем мог принести сам фильм!» И вряд ли ему стоило дополнять свой вывод, совпавший с заключением Сент-Экзюпери, сделанным давным-давно: «Да, странная вещь – кино!» Действительно странная!

* * *

Это слегка сумасбродное посещение земли Джона Буля представляло собой забавный перерыв в период, когда зловещий марш кованых сапог начинал волновать соседей Германии и социальный климат Франции приближался к точке кипения. В феврале того же года (1936) Пьер-Этьен Фландан, министр иностранных дел в правительстве Альберта Сарро, сумел убедить неохотно уступившую ему палату представителей ратифицировать франко-русское соглашение, которое Лаваль подписал в Москве в мае предыдущего года во время посещения Сент-Экзюпери Советского Союза. Но когда Гитлер осудил его как проявление «антинемецкой враждебности» и продолжил вторжение в Рейнскую область, трусливо-заячья реакция правительства Сарро прояснила, что пакт о ненападении с Москвой не был ничем больше, как дипломатическим фокусом-покусом. Энтони Иден, британский представитель в Женеве, попросил Францию не противодействовать, пока вопрос не рассмотрен Лигой Наций. Лига явно ничего не предпринимала, и к концу марта сияющий Адольф Гитлер подтвердил свой смелый удачный ход 98 процентами голосов доверия от восторженного народа.

По обе стороны Ла-Манша расцвел пацифизм, и в Париже на каждом углу народ кричал, дабы быть услышанным: «Хлеба, мира, свободы!» – словно большее количество хлеба автоматически гарантировало больше мира, а больше мира значило большую степень свободы, которая в контексте означала свободу забыть, что происходит в остальной части планеты. Антиинфляционная политика, которую сменявшие друг друга министры финансов Франции упрямо проводили в жизнь в защиту переоцененного франка и которая закончилась снижением на 30 процентов доходов от вложений в негосударственный сектор экономики (частично компенсированным 25-процентным падением цен), пробудила невиданную ранее ярость все возрастающего числа рабочих, служащих и крестьян, не говоря уже о приблизительно 800 тысячах безработных. Она вылилась на «угнетателей» на выборах в апреле 1936 года, которые привели социалистов во главе с Леоном Блумом к лидерству в стране и позволили коммунистам сильно увеличить свое представительство с 11 до 72 мест в палате представителей. Блум немедленно попросил сформировать новое правительство в обстановке возрастающей анархии и насилия, когда красные флаги взвились на флагштоках провинциальных мэрий и железный кулак толпы прошел манифестациями по бульварам под пение «Интернационала» и революционной «Карманьолы». Металлургические заводы сворачивали производство, заводы по производству самолетов выводились из строя, услуги железнодорожного транспорта и автобусного сообщения свертывались, поскольку миллион рабочих забастовал. Гостиницы и рестораны, так же как «Опера комик», были «захвачены радикальными комитетами, а суда, отшвартовавшиеся в гавани Марселя, были захвачены моряками, а стивидорские «Советы», очевидно, решили подражать эпическому героизму петербургского октября. На мгновение казалось, будто Франция вознамерилась встать на путь России, и уверенный в этом Морис Торез – коммунистический лидер – энергично уверял толпу, собравшуюся во Дворце спорта: «Коммунистическая партия скоро возьмет власть в свои руки. Я обещаю вам, товарищи, скоро!» Елисейские поля, как это принято в дни особого напряжения общественной жизни во Франции, стали сценой бесконечных столкновений между чепчиками фригийских «революционеров» и размахивающих триколором «патриотов», выкрикивающих: «Долой Советы!.. Блума под расстрел!.. Франция для французов!» (Последнее – коварный намек на еврейское происхождение Блума.)

В этой суматохе Сент-Экзюпери оставался пассивным, но думающим очевидцем, в отличие от своего друга Жана Мермоза, который занял пост вице-президента «Огненного креста», или, как это теперь называлось, Социалистической партии Франции. «Социализм» новой партии был относительным, как и предполагалось, похожим на таковой у гитлеровских «национал-социалистов», даже притом, что ее лидер, франтоватый полковник Ла Рок, отрицал любую возможность принятия фашистской идеологии или их методов. Мермоз, знавший всего несколько человек из партии, воспринял понятное презрение к французским политическим деятелям, но, обладая по жизни большой энергией и много меньшей сообразительностью, продолжал верить высокому, подтянутому полковнику, который (Жан на это надеялся) был призван омолодить все более и более отовариществующуюся и декадентскую Республику. Страдающий горячим желанием сделать что-нибудь, чтобы поднять свою хромающую страну с колен, он безуспешно стремился внушить свои идеи Гийоме и Сент-Эксу. Дабы угомонить его, Сент-Экзюпери наконец согласился встретиться с Ла Роком. Можно только сожалеть, что, в отличие от своего друга Андре Жида, Сент-Экс не вел дневника: тогда мы имели бы яркое, с пылу с жару, описание того, что, вероятно, было незабываемо и, возможно, даже комично в своей конфронтации. Но Роже Бокер вспоминает о встрече с Сент-Экзюпери, все еще кипящим от раздражения, вскоре после того противостояния. «Идеи! – буквально кричал он, говоря о Ла Роке. – Да вы знаете, что находится внутри его кочана-головы? Бульон с крошечными клецками, барахтающимися в нем, и эти клецки – его идеи!»