Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой
Шрифт:
– Не то чтобы тепло… Вы не замерзли?
– Замерз, но не очень. Вы сказали мне, будто горячий кислород жжет нос, и все же мой нос чувствовал себя прекрасно. Что касается летных ботинок…
– Ничего, ваши ботинки не сгорят, – смеялись вокруг. – Вы забыли повернуть выключатель.
Перед новым крещением высотой Сент-Экса несколько часов мучила мысль о «медленной борьбе против подступающей слабости. Тот ужасный пот над бровями и на ладонях рук. То приятное, сладкое ощущение, своего рода искажение чувств…». Но нет, 30 тысяч футов оказались совсем не сложнее, чем 18 тысяч без кислорода. «И внезапно весь мой восторг растворяется, – писал Антуан, – как исчезает легкий бестелесный призрак, и все вокруг становится обычной работой, подобно любой другой. Полет на высоте в 10 тысяч метров или обивка стула… Ведь призрак уже мертв. Так происходило со мной каждый раз. Лечу ночью с почтой. Тону в море. Умираю от жажды. И Дора… Дора не учил мужчин храбрости: он вынуждал их убивать призраков. Я уже говорил об этом в «Ночном полете».
За исключением
Такие бесшабашные и грубоватые развлечения Антуан позволял себе в юности, и это только подчеркнуло разницу в возрасте, отделявшую Сент-Экса от его более молодых сослуживцев. Он жаловался на это в письме другу в Париж, в котором отмечал, что для него становится трудной проблемой угнаться за его новыми товарищами, явно предпочитающими танго Баху. «Приходится воевать рядом с теми, кто скрывается от хорошей музыки всякий раз, когда ты усаживаешься около громкоговорителя. И все же ты находишь в них замечательные качества. Те, кто воюет лучше всех, единственные, кто действительно воюет. Таким образом, и не воюют они по тем же самым причинам, что и я. Они не воюют за спасение цивилизации, или же следует пересмотреть понятие цивилизации и всего того, что входит в это понятие».
В одном он не сомневался: и этого не было в патетическом образе, в который перевоплощался эстрадный певец в «Театр дез арме», возмутивший его своими пресными песнями. Только однажды в течение того длинного, потраченного впустую вечера Антуан ощутил небольшой прилив слабых эмоций во время исполнения стихов:
Ах, девушки! Когда в леса бежите, в горы —Кюре доволен: знать, крестины скоро!Эти строчки заставили его задуматься о тех деревнях, где, как в Средневековье, ощущалась продолжительность потока времен. Где сеяли пшеницу, и она вырастала в положенное ей время. Где, если девушки уходили в лес на праздник, викарий радовался в ожидании крестин, которые такие лесные прогулки предвещали. Где человек являлся частью поколений, частью вечного, где мертвые продолжали жить благодаря церкви. Мертвые как элемент вечности. «Но наши мертвые – пустые ящики, – написал Антуан. – И наше лето не имеет никакого отношения к осени. Времена года накладываются одно на другое. Человек сегодня разобран на части. И Жираду, думающий, что он может спасти человека с помощью интеллекта. Но интеллект, разбирающий и снова сочетающий части, не шутя путающий стройный порядок, дабы добиться живописности, теряет из виду существенное. Когда кто-то исследует состояния, он ничего не осознает в человеке. Я не стар и не молод. Я – тот, кто переходит от молодости к старости. Я – нечто в процессе формирования. Я сам – процесс старения. Цветок розы – это не то, что зарождается, раскрывается и исчезает. Это – описание из учебника ботаники, анализ, который убивает розу. Цветок розы – вовсе не ряд последовательных состояний, роза – это немного грустный меланхоличный праздник… Я грустен из-за этой странной планеты, на которой живу. Потому что я не в состоянии понять…»
Эта мысль принадлежит Анри Бергсону, но определяет интонацию, которая два года спустя зазвучит в «Военном летчике» и «Маленьком принце». Как ни старался, Сент-Экс не мог избавиться от ощущения, что он посторонний, и даже более острого теперь, чем в годы его работы в Тулузе. И это ощущение, очевидно, было взаимным. Потребовалось некоторое время, чтобы его более грубовато вытесанные сослуживцы в Монтодране сумели привыкнуть к этому большому, робкому аристократу, внезапно приземлившемуся среди них, и то же самое происходило в очередной раз в течение этих первых недель в Орконте. Только добавилось недоверие, которое военные профессионалы склонны испытывать к гражданским. Лейтенант Ло, командир эскадрильи, тихонько попросил капитана Моро, дипломированного выпускника Сен-Сира, следить за Сент-Экзюпери, который, как он боялся, мог оказаться невосприимчивым к военной дисциплине. Моро не обнаружил никаких причин жаловаться ни на недостаток или отсутствие рвения, ни на факты непослушания со стороны Сент-Экса, хотя он и его сослуживцы скоро обнаружили некоторую склонность к рассеянности, проявившуюся вскоре
после его прибытия в Орконт, когда он сумел заблудиться между местом расквартирования и штабом, хотя ему уже не раз приходилось проделывать этот путь.В другой раз мадам Черчель, жена фермера, с дочерью прибежали на площадь с криками: «Он умирает, умирает!» И действительно, когда офицеры бросились на помощь, хриплые звуки, доносившиеся из-за двери, явно пугающе напоминали последние хрипы умирающего человека. Но когда дверь, применив силу, открыли, кровать была пуста и в комнате ничего не напоминало присутствия умирающего. «Смертельные муки испытывал» радиоприемник, совмещенный с проигрывателем фирмы «Либертифон», который Сент-Экзюпери, дабы рассеивать свою «меланхолию», попросил Максимилиана Беккера переслать из Нью-Йорка самолетом через французскую дипломатическую почту. Антуан сложил груду пластинок с музыкой Баха и Генделя на проигрыватель, но забыл его выключить и умчался на какое-то рандеву, о котором неожиданно вспомнил. В итоге проигрыватель продолжал работать, пока батареи не начали садиться, и изношенная игла стала царапать последнюю пластинку, сотню раз повторяя одни и те же агонизирующие звуки.
Имелись и другие основания для недобрых опасений лейтенанта Ло. Незадолго до начала войны друг Сент-Экса Анри Жансон был арестован по распоряжению Даладье (тогда военного министра и премьер-министра одновременно) по обвинению в «подстрекательстве военных к неповиновению через анархистскую пропаганду». Его преступление состояло в опубликовании статьи в печатном органе, имеющем загадочную аббревиатуру SIA («Societe Internationale Antifasciste» – «Международное антифашистское общество»). Там он выражал сострадание лошадям, убитым при Рейхоффене (последняя большая атака конницы современных времен), но не проявлял ни малейшего сочувствия к всадникам, которым следовало бы лучше разбираться в происходящем, прежде чем баловаться таким кровавым геройством. Представ перед военным трибуналом, Жансон ссылался на множество свидетелей, и среди них Сент-Экзюпери, которому (так, по крайней мере, утверждал Жансон) не предоставили суточного отпуска из эскадрильи для свидетельствования в его защиту.
Скорее всего, Жансон, вспоминая этот эпизод, поддался своему обычному антимилитаризму: порядки в Орконте, похоже, царили относительно мягкие, и это позволяло Сент-Эксу совершать частые поездки в Париж. Так или иначе, одно доподлинно ясно: он появился, с ведома командира или без, и… Но давайте послушаем Жансона, поведавшего нам эту историю в его собственном неподражаемом стиле…
«Кто это марширует в зал суда строевым шагом, весь затянутый в кожу, весь прорезиненный, в перчатках до локтя, в забрызганных грязью ботинках, в шлеме, огромный, гигантский и замечательный? Некий воздушный аквалангист, сбежавший из футуристического фильма, поставленного Фрицем Лангом…
– Ваше имя?
– Антуан де Сент-Экзюпери.
– Антуан де что? – переспросил кретин, председательствовавший в трибунале, некий полковник Джеймс, разновидность нахмуренного, великолепного в своем неистовстве идиота, чей сон ночью прерывался при мысли о процессуальных триумфах печально известного полковника Морне, другого клоуна с вытаращенными глазами.
Весьма очевидно, Сент-Экс и тот, кто его допрашивал, не принадлежали ни одной и той же стране, ни одной планете, ни общей вселенной. Три революции и война понадобились, чтобы заставить Сент-Экса повстречать эту липкую, непристойную, гнойную вещь, известную как военный судья, чтобы появился диалог между Маленьким принцем и Главным сержантом полицейским.
Робкий Сент-Экс, который терпеть не мог появляться на публике, говорил хриплым голосом и простыми словами, которые составляли вместе предложения, полные дружественного великолепия. Чем дольше он говорил, тем резче, настоятельнее, патетичнее звучала его речь… «Но, пожалуйста, поймите!» – стремился он убедить этих увешанных орденами и медалями железных истуканов. Человек защищал друга, и ничто не имело большего значения, чем эта дружба, чем это отчаяние оттого, что его не понимали. Ему бы хотелось отыскать кого-то под этой униформой, но там никого не существовало, абсолютно никого, даже пустыни, которую Сент-Экс так много раз побеждал. Он не терял самообладания, не приходил в ярость, не умолял. Он испытывал жалость к этому бедному идиоту, который слушал его, но не слышал, постукивая по столу кончиком карандаша. Дорогой Сент-Экс… Он стыдился за другого человека… Он отважился использовать последний аргумент, рассказать последний случай… «Но, пожалуйста, поймите!..»
– Ну, короче говоря, это – фестиваль Жансона! – пролаяло «пустое место».
Сент-Экс повернулся к нему спиной и, беспомощно пожав плечами, грустно улыбнулся мне, перед тем как удалился к своим высотам. Он оказался неспособен преодолеть звуковой барьер».
Память об этой удручающей сцене, должно быть, все еще часто посещала Сент-Экзюпери и двумя годами позже, когда, изображая хаос во французской военной машине в «Военном летчике», он рассказал, как в северном департаменте стадо беременных телок взяли в кольцо и отправили на скотобойню. Ни один винтик в военной машине, ни один полковник в службе реквизиции животных не был способен остановить механизм, как только он вошел в обезумевший разнос. Так что в итоге скотобойня скоро превратилась в «кладбище так и не рожденных телят». После этого Сент-Экс не мог удержаться и не добавить с прозрачной иронией: «Возможно, это было все же меньшее зло. Ибо так могло случиться, что, обезумев в еще большей степени, этот механизм начал бы вырезать полковников».