Аня
Шрифт:
— Приходите. Только заранее скажите, когда соберетесь.
— Вот спасибо! Ох и повезло мне с соседушками! Все-таки хорошо, что вы медицинские работники. Молодец ты, Шура. Сына выучила. Ленечка-то красавец у нас. Прямо любо-дорого поглядеть. Невестушка тоже красавица. Только худенькая, спасу нет. Ты чего не ешь-то, Анечка? Надо кушать.
— И не говори, Вера. Никак не могу Анечку откормить. Так мало ест, так мало — прям сердце кровью обливается. Может, тебе колбаски хочется? Да ты выпей, выпей рюмашечку, аппетит и проснется.
— Спасибо, мама. Я ем. Очень вкусно.
— Ох, какая у тебя невестка ласковая, Шура!
Аня зарделась. Поначалу она тоже никак не могла выдавить из себя короткое слово «мама» по отношению к Лениной матери. Не получалось — хоть убей. Два слога застревали в горле и не проталкивались сквозь наглухо сомкнутые губы. Но потом она заставила себя, превозмогла, не желая обижать свекровь. И только она одна знала, что «мама» по отношению к маме и «мама», обращенное к Александре Ивановне, это два разных слова. Первое летит легко и свободно, а второе слегка спотыкается, задерживается и с усилиями выбирается наружу.
— Да я для своих деточек горы сверну! Все, что захотят, сделаю! Вот те крест! — Александра Ивановна истово осенила себя крестным знамением, оборотясь к монстру-холодильнику, сыто урчащему в углу, удовлетворенно набившему свою безразмерную утробу.
Аня хихикнула, но замаскировала бестактный смешок наигранным кашлем. Конечно, для свекрови холодильник действительно и бог, и царь. Но не до такой же степени, чтобы на него креститься! Присмотревшись, она поняла свое заблуждение: на верху гигантской «Бирюсы» стояла крошечная иконка, почти потерявшаяся между банками, пакетами, старым сломанным магнитофоном и застывшим на пятнадцати минутах седьмого будильником.
Сидели долго. Ели с чувством, с толком, с расстановкой, опрокидывая рюмочку-другую. Не для пьянства, упаси Боже. Исключительно для стимуляции желудочной секреции. Вели неспешный разговор. А куда спешить? День до вечера долгий. И выходной — он на то и выходной, чтобы отдохнуть как следует, набраться сил для новой рабочей недели. Наконец поели. Вера Петровна распрощалась, обдав напоследок потоками дифирамбов и умелицу Шуру, и умника-красавца Ленечку, и умницу-красавицу Анечку.
Женщины убрали со стола, вымыли посуду на веранде, в тазике. Конечно, на даче мыть посуду тяжелее, чем в городской квартире. Но ничего, справились. Водички побольше нагрели да щедро плеснули нового моющего средства. Заграничного, которое растворяет жир даже в холодной воде. А уж в горячей — без затруднения. Удобно. Это вам не то что раньше: серым хозяйственным мылом губку намыливать. Хорошо, что стали в продаже качественные товары появляться. Вот жизнь понемногу-то и налаживается.
— Лень, может, пойдем в лес? Прогуляемся. Или на речку, — позвала Аня, когда посуда была перемыта и выставлена на солнышко для просушки.
— Да ну, жарко. Лень двигаться. Давай полежим часок. Жара спадет, потом пойдем.
— Ладно, — легко согласилась Аня. — Полежим. Почитаем.
— Да что ж ты все в книжку смотришь? — вмешалась Александра Ивановна. — Зрение испортишь. Лучше телевизор посмотрите. Это ты от книжек своих такая бледненькая да худенькая. Идите-идите, деточки. Отдохните. А я пока на ужин что-нибудь вкусненькое приготовлю.
В мансарде на втором этаже было душно. Крыша раскалилась под солнцем, нагрела воздух, как в духовке. Аня растворила настежь створки оконца, задернула ситцевую
занавеску, отгородила от пышущих жаром лучей раскладной диван и скользнула к мужу под бочок, под тонкую простыню. Леня лежал, лениво перещелкивал пультом программы.— Какой ты у меня хороший, Ленечка. Добрый.
— Чего это я добрый? — польщенно улыбнулся он и притянул жену поближе к себе, привычно подсунув руку под ее шею.
— Конечно, добрый. Вера Петровна немножко пожаловалась, так ты ей сразу помочь пообещал.
— Еще бы не пообещал! — рассмеялся Леня. — Когда у нее сын в ГАИ работает. Нужный человечек.
— Зачем нам ГАИ? У нас же машины нет, — недоуменно протянула Аня.
— Сейчас нет, завтра есть. Заработаем. Я в сентябре в отпуск иду. Уже договорился: рванем с Венькой в Японию. За шинами.
— Интересно! Будем на шинах кататься?
— Вот глупенькая. Будем шины продавать. Они влет уходят. За пару рейсов на машину соберу.
— Понятно…
Все понятно. Значит придется оставаться одной, пока Леня в Японии будет. Но это ерунда, конечно. Как-то неприятно кольнула сама ситуация: врач, вместо того, чтобы свое дело делать, будет подержанными колесами торговать. Как Петя своей мебелью. Или папа — тряпками. Папа… Как он там, в своей Москве? Что-то давно не писал. Так хочется его увидеть…
— Эй, что загрустила? Я ненадолго. Дней за семь обернусь. Буду скучать. Очень-очень сильно.
Леня прижал ее к себе, скользнул губами по нежной шее, там, где пульсировала тонкая голубая жилка, потом ниже, к выступающей под шелковой кожей ключице.
— Лень, не надо. Мама услышит. Еще сюда поднимется.
— Не поднимется. Милая…
— Не надо. Я боюсь. Она сейчас придет.
— Ладно.
Он обиженно отодвинулся и вновь взялся за пульт. Ничего интересного не было, и он перескакивал с одной программы на другую. Аня вздохнула, взяла книгу, послушно развернувшуюся на закладке.
— Опять ты за свои книжки, — недовольно пробурчал муж. — Тебе там медом намазали, что ли?
— Медом! — сморщила нос в уморительной гримаске Аня. — Такая вещь чудесная. «Доктор Живаго».
— А, про врачей.
— Про любовь. Вот слушай: «Сними ладонь с моей груди, мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, нас бросит ненароком…»
Аня скосила глаза на мужа. Но, к своей досаде, обнаружила, что он поглощен созерцанием рекламного ролика про шампунь.
— Эй! Ты меня не слушаешь!
— Да-да, очень красиво, — пробормотал он. — Я поэзию, знаешь, не очень.
— «Доктор Живаго» — это проза.
— А чего ты тогда стихи читаешь? Что-то спать хочется… Я немножко подремлю, хорошо?
— Спи.
Аня осторожно листала страницы, стараясь, чтобы почти неслышный шелест не разбудил мужа. Он перевернулся на живот, уткнувшись носом в подушку, и даже во сне продолжал обнимать Аню, словно опасаясь, что она может сбежать.
Было нестерпимо душно под тяжелой сонной рукой, вдавившей ее в податливую мякоть дивана. Аня потихоньку встала, на цыпочках, крадучись, подошла к окну и немного сдвинула занавеску. Над оконным проемом паук сплел концентрическую паутину, в центре которой жужжала и конвульсивно трепетала муха, с каждым новым движением еще больше запутываясь в липких нитях. Снизу, с веранды, слышалось звяканье посуды и ритмичное постукивание ножа о разделочную доску. Александра Ивановна готовила ужин.