Анюта — печаль моя

Другой немец, которого Анюта вскоре стала отличать, был худой, чернявый, чем-то недовольный. Они с Витькой боялись попадаться ему на глаза, хотя с чего бы, он их никогда не замечал.

— Ох, злющий этот ваш Ганс, не любит нас, — как-то сказала про него Настя.

Она этого чернявого знала, он ходил к ее немцам в карты играть. Как-то зашли они в хлев, когда Настя доила корову, постояли, посмотрели. Этот немец скривился даже, «швайн, швайн» говорит. А другой немец немного знал по-русски и начал Насте выговаривать: почему, дескать, Настя, у тебя такая грязь в хлеву, почему не чистишь, у нас в Германии в коровниках каменные полы, и хозяйки эти полы чуть ли не каждый день моют. Настя посмеялась и спрашивает:

— Вы сами-то городские или деревенские, где родились, где жили?

Они ей так свысока отвечали, что хоть и не деревенские, но в деревне бывали и видели, какие опрятные и богатые в Германии хозяйства, не то что в России, такой нищеты они нигде больше не видели, хоть всю Европу прошли.

— А как вам наши морозы, понравились? — ехидно расспрашивала крестная.

Они уже успели хорошенько померзнуть в России, поэтому хором отвечали — о-о-о!!!

— Если бы я свою корову поставила на каменный пол, она бы у меня так и примерзла к нему, как столб, — говорит им Настя. — Вот смотрите, у нас коровы стоят на деревянном, дощатом полу, каждый день я подбрасываю на него соломки, солома смешивается с навозом, и получается такая теплая перинка, что моя коровка и в трескучие морозы не замерзнет. А весной мы все вычистим и на огород свезем навозец, дошло до вас?

Я с ними не спорила, я только хотела им объяснить, они ж не понимают ни уха — ни рыла, а приехали из Германии меня учить. Постояли, подумали, пожали плечами и пошли себе. Но, кажется, что-то дошло. Наверное, права была крестная: немцы прожили у них месяц, другой и что-то стали понимать. Еще один постоялец Генрих, молодой, веселый парень, тоже оказался сходливым. А остальные хотя бы не вредные. Не только Анюта с Витькой, но даже мамка перестала их бояться. Бабы говорили:

— Тебе повезло, Сашка, с немцами, а у Бурилихи всех кур перестреляли, поросенка зарезали и сожрали, а что тут сделаешь?

Соседям, Никуленковым тоже попались безобидные немцы, привезли дров, напилили, покололи и сложили в сарай. Бабка Никуленкова рассказывала, что они вроде и не немцы, австрийцы какие-то, все до войны крестьянствовали. У них корова не могла растелиться, так эти австрийцы всю ночь возле нее пробегали.

— Такие умельцы, лучше любого ветеринара, — хвалилась бабка, — все умеют делать — и корову подоить, и пахать, и косить, а немцы их чегой-то не любят, только гырчат на них — гыр, гыр, они для немцев как будто второй сорт.

Но такого постояльца, как Август, ни у кого не было. Бабы поговаривали, что он малость чудаковатый. Все у них чудаки, чудики и с плошинкой, если на других не похожи, а для Анюта он был просто необыкновенный. Очень скоро она бережно присоединила Августа к своей коллекции необыкновенных людей. Почему не сразу: все-таки он немец…

Вечерами постояльцы азартно резались в карты в горнице. Август никогда в карты не играл, или читал или выходил к ним в придел с тетрадкой, учил русский язык.

— Анхен, Виктор, как это по-русски? — спрашивал он, показывая на нож, хлеб, ухват, дверь.

И они наперебой называли ему и помогали записать в тетрадку. А он им — те же слова по-немецки. И они стали соревноваться, кто больше заучит немецких слов. Но Анюта радовалась не столько своим знаниям, сколько успехам Августа: как быстро и ловко он стал говорить по-нашему и все понимал! Она часто поправляла его, и Август как примерный ученик внимательно слушал и повторял за ней.

Когда пообвыклись с постояльцами и перестали их бояться, стали заходить бабы посидеть вечерком. Ну что может быть интересного в бабьей болтовне, но Август сидел и слушал с удовольствием и даже переспрашивал. Какие в деревни новости? На Святки дед Устин погорел, так про это до весны говорили. Упрямый дед не хотел идти к дочкам жить, но пришлось. Там не хата его была, а одно название, хуже хлева, не о чем особенно было горевать, и сам дед приговаривал: «Мне пожар не страшён — напрянулся да и пошел!».

— Что такое «напрянулся»? — тут же переспросил любопытный Август.

Август очень смеялся над этой поговоркой. И дивился их деревенскому языку. Он ведь учился сначала по книжкам, а в книгах русский язык совсем другой. Почему, например, слово «хоронить», означает не только закапывать покойника, но и прятаться или прятать. Весной, когда нагрянул к ним карательный отряд, Август тихо предупредил мамку:

— Сашка, хорони своих кур и животных, а то похоронят их здесь, в животах у ваших гостей…

И он похлопал себя по животу, невесело посмеявшись над своей шуткой. Они быстро предупредили соседей и родню, припрятали сало, муку. А куры весь день сидели и тоскливо квохтали в темном погребе. Каратели проехали черной тучей — в крытых машинах, на танках, с целой сворой собак. И, правда, переловили всех кур на улице. Простояли у них в деревне один день и подались дальше, на Починок, там, говорили, партизаны сильно беспокоили немцев.

Как-то Август с матерью пилили дрова во дворе, Анюта складывала. Дуся, соседка, пошутила:

— Сашка, ты нигде не пропадешь: то с Шохиным на пару все пилила, теперь Августа запрягла, вот вернется Коля, я ему все доложу.

Расстроила бедную мамку эта Дуська, заставила вспомнить, что вспоминать не разрешалось никому. Снова она сжала губы и с ожесточением набросилась на пилу. Август деликатно отвел глаза. И все-таки при нем бабы никогда не говорили о мужьях, сыновьях — о тех, кто сейчас воюет. Не потому, что боялись, а как-то не хотелось. Пока нет Августа, бабы все о своем, больном — живы ли, нет, где сейчас мыкаются, скоро ли дождемся весточки? Только Август на порог — они сразу замолкали. Но он все понимал.

Анюту часто расспрашивал, и Анюта ему рассказывала и про отца, и про Любку с Ваней, и даже про бабку. Ему все было интересно. А мамку, если спросит о чем, она тут же губы сожмет в ниточку, как будто дверь захлопнет у него перед носом. Не пускала она Августа в свое прошлое, не было ему там места.

В тот день, когда Ваньке исполнилось двадцать лет, мать с утра до вечера говорила только про него и про то, что чует ее сердце. А ее сердце-вещун чуяло недоброе. Он парень дюже горячий, всегда на рожон лезет, всюду хочет быть первым — такой не убережется…Типун тебе на язык! — ругала ее Настя. А вот сны почему-то перестали матери сниться. Она или не спала ночами или сразу проваливалась, как в черную яму. Это еще хуже дурных снов. А тут вдруг, накануне Ваниных именин, приснился ей сон и очень ее растревожил. Будто входит она в большую горницу, туда где жили немцы, а там на топчане за печкой сидит бабушка Аринушка и смотрит на нее.

— Я так и бросилась к ней, — рассказывала мамка, — и так радостно мне было, как будто наяву ее вижу, и кричу — няня, няня! А подойти к ней поближе не могу, не пускает. А она только глядит на меня из угла — и ни словечка… Но так она глядела на меня, девоньки, что у меня сердце захолонуло.

— Ну как она на тебя глядела? Это ты уже накручиваешь сама от себя! — сердито перебила крестная. — Покойники снятся только к добру.

И бабы согласились с Настей: это все одна Сашкина мнительность. Мы еще должны Бога благодарить, а каково Лопатову, Починку — тем деревням, что у леса? Понаехали каратели, выгнали всех из хат, велели идти на все четыре стороны, в те места, где стоят немцы и есть комендатуры. И тут же на их глазах деревни запалили. Они спали ночь на снегу, а мороз трескучий! Вот кому горе. А мы живем в своих хатах, нас не пожгли, с голоду не пухнем — грех жаловаться.