Анюта — печаль моя
Шрифт:
Бабуля не обидела строителей: крыльцо обильно обмывали, все соседи заходили угоститься и полюбоваться диковиной. Ни у кого в деревне такого не было. Обычно в сени входили с приступочки или двух-трех ступенек, которые и назывались крылечком. Но когда-то давно, в детстве бабуля увидела настоящее крыльцо у мельника на хуторе. И вот в старости сбылась ее мечта. Теперь днем на крыльце посиживали старушки, играла Анюта с подругами, вечером собирались Любкины и Ванюшкины друзья-приятели. Поднимался шум и гам, молодежь облепляла не только скамейки и ступеньки, но и перила, и деревянные козлы во дворе. А по ночам на крыльце шептались парочки.
И года не прошло, как соседи один за другим стали пристраивать к хатам крылечки, кто поскромнее, кто побогаче. Дальше — больше. Батина сестренка, так у них называли не родных сестер, а двоюродных, специально съездила
Анюте всегда было гордо, что такого дома и крыльца, как у них, не было ни в Дубровке, ни в Прилепах. И флюгера ни у кого не было. Ванька прибил на коньке флюгер, и начал флюгер лениво жужжать, поскрипывать и посвистывать на ветру, редко простаивая без дела. С крыльца через высокий порог переступали в сенцы. У крестной и соседей были маленькие сенцы с двумя чуланчиками, в одном — постель, в другом — дёжки и кублы с салом. А у них были настоящие сени, просторные и светлые, чуть поменьше горницы. Слева у окна — старая деревянная кровать с пологом. Бывало, еще тепло как следует не устоится, а Любаша с Ванькой уже спорят из-за этой кровати, кому на ней спать. Или жребий кидали, или устанавливали очередь. Только днем удавалось Анюте с Витькой полежать на этой кровати, на толстом, хрустящем матрасе, набитом сеном. Анюте он нравился больше бабкиным пуховых перин.
По другую сторону сени во всю длину перегораживала пестрая ситцевая занавеска, скрывая бабкины владения от посторонних глаз. В этих владениях редко царил порядок, а хлопоты и суета замирали только поздно вечером. На столах громоздились горлачи, миски и банки, на полу ступить было некуда от чугунов, ведер, лоханей и кастрюль. Здесь в сенцах бабка готовила месиво свиньям и пойло корове. Вдоль стены стояли два высоких ларя для муки и зерна. Но они хранили только часть припасов. Весь день глухо постукивала дверь в чулан, а то и стояла распахнутой, пока баба Арина проворно сновала из чулана в сени, из сеней на кухню, с кухни — во двор. Никакой дом не может обойтись без чулана и кладовки, но у них был особенный чулан. Он тянулся длинным коридором вдоль стены, так что кухонное окошко глядело не во двор, а в чулан. Бабкиной правой рукой всегда была Любка, а Анюта только левой. Но когда Любки не случалось дома, бабка совала младшей миску и приказывала: принеси пашена, там в дежке найдешь… Где это «там» спрашивать было бесполезно, бабка только сердилась на такую непонятливость. Анюта в растерянности останавливалась сразу за дверью. По стенам топорщились сухие пучки прошлогодних трав. Запахи зверобоя и мяты смешивались с густым жирным духом соленого окорока и свиного сала. Кислая капуста и рыжики тоже давали о себе знать, и Анюта старалась дышать пореже. Она никак не могла понять отца. Тот специально заходил в кладовку постоять и понюхать. «Этим запахом можно закусывать!» — жмурясь от удовольствия, говорил батя.
Анюта осторожно пробиралась в полумраке, опираясь на бочки. Любка всегда возвращалась из чулана с синяком. Сама виновата, нигде не могла пройти спокойно, всегда ей надо разлететься, а тут шибко не разлетишься. Вот они старые знакомые — три бочки, всегда, из года в год на одном и том же месте, прямо у двери. Две с белой капустой, одна — с серой. Белую капусту ели квашеной с постным маслом и картошкой, из серой варили щи. Самые вкусные щи — серые. А эти две бочки — батины. С рыжиками и груздями. Как только появлялись в лесу грибы, так народ впадал в грибное помешательство. Ухитрялись по два раза в день сбегать в лес: рано утром, пока бригадир не погонит на работу, и вечером уже в легких сумерках успевали пошарить по кустам.
Батю гнал в лес грибной азарт, а младшие Колобченковы под предводительством бабки отправлялись в лес по необходимости. В каждом доме запасались на зиму сушеным и соленым «мясом», а летом отъедались впрок свежим. Бывало, каждый день бабка варила грибную похлебку и нажаривала огромную сковородку пахучих боровиков и подосиновиков. Анюта этот запах не выносила и спасалась от него на крыльце, но и туда долетал грибной дух. Когда же вы схлынете, наконец, говорила Анюта грибам в конце лета. Но собирать их любила, не для себя, а для бати. У нее темнело в глазах от волнения при виде крепеньких, как дубки, боровиков, всего за одну ночь вылупившихся прямо на лесной дороге. Она долго любовалась ими и предвкушала, как похвастается отцу — надо же, целых
три на одной ножке. Это чудо и есть жалко, а бабка безжалостно кромсала чудо и совала в печку, где красавцы боровики превращались в сморщенные сухарики.Миновав знакомые бочки, Анюта словно в дремучий лес попадала. Дальше громоздились без всякого смысла дежки, кублы и мешки. Она знала, что в дежки бабка ссыпала крупы, в кублах с крышками хранилось сало и соленое мясо. Но в какой же дежке? Заглянула в одну, другую… Это крупчатка. Из крупчатки самые богатые блины. Жалко, что пекут их только по большим праздникам да гостям. Анюта уже не раз видела, как баба Арина обдирает в ступе гречиху, потом размалывает в маленькой мельнице, получается крупчатка. А шелуху от гречихи — шаховки, отдавали курам.
Бабка, потеряв последнее терпение, стучала ей в окно кухни и сердито тыкала пальцем куда-то в сторону. Анюта все делала медленно, с раздумьем, а баба Арина летала, как вихорь, сметая на своем пути одну работу за другой. В своих воспоминаниях, почти как наяву, Анюта прижала к груди миску с пшеном и тронулась в обратный путь, к двери кладовки.
Она еще собиралась вспомнить сени и чулан, но тут ее оторвал от воспоминаний кот. Кот вернулся! Весь вечер они с Витькой его звали и не могли дозваться. Крестная сказала, что коты не любят пожарищ, уходят и никогда больше не возвращаются. И правда, Настин кот так и сгинул, может, погиб, а может быть, прижился в лесу и одичал. Такое бывает.
Бедный Васька весь дрожал от радости, что наконец-то нашел своих. И так истошно вопил, что Анюта испугалась, как бы он всех не перебудил. Она торопливо запихнула кота под тулуп, и он долго вертелся под боком, укладывался поудобнее, пока, наконец, не затих. И Анюте вдруг стало тепло и спокойно, она и сама не заметила, как уснула.
И спала долго и крепко. Так крепко, что не слыхала, как поднялось все семейство, а мамка убежала в Мокрое на почту. Она еще с вечера загадывала: если наши пришли, значит, и почту с собой прихватили. Сколько писем за два года должно было скопиться! Так наступил их первый послевоенный денек. Вовсю слепило холодное и бесполезное осеннее солнце. Крестная с Витькой сидели, нахохлившись, у таганка. Вкусный дымок стелился по огороду.
— Ну, Витъ, куда сегодня пойдешь в раздобытки? — спрашивала Настя.
— Сбегаем с ребятами в Козловку, там машин много подбитых.
Настя заварила траву для Анюты и засобиралась. Пойду-ка старух своих проведаю, целы они, ай не, — бормотала она, почему-то не глядя Анюте в глаза. — А ты лежи давай, не подымайся!
Зашли на их двор соседки, о чем-то шушукались с Настей. Заглянул поздороваться дед Хромыленок и поковылял дальше по деревне. Как будто за делом. А бабы бродили неприкаянные, каждая у соседей и родни надеялась найти ответ — как жить дальше, что делать? И ответ находили всем миром, дружным смыслом. Катя Краюшкина рассказала, что в Козловке уже собираются рыть землянки. Даже картошку отложили на потом, прежде надо крышу над головой сообразить. Народ уже пошел к ним перенимать опыт. Спорят, надо ли настилать пол в землянке или так можно перебиться. Кто плетет ивняк — стены обкладывать, а кто говорит, нельзя ивняком, песок будет сыпаться, лучше жердями или досками укреплять.
— Сбегаем! Сегодня же сбегаем поглядеть, — обрадовалась крестная. — Козлы молодцы, у них такие вострые, придумливые бабы. И старики хозяева.
Анюта улыбнулась: давно ли Настя ругательски ругала бедных козлов: и жлобы они, и неряхи, пехтери. Бабы отгомонили, стали расходиться, и тут донеслись до нее обрывки разговоров:
— Надо коров определить на зиму, в землянку их не потащишь, а тут такое горе с нашей Нюркой, — жаловалась крестная.
— Бедный дитенок! У нас такое было в Хатоже: напугали парнишку — он обезножел, но это пройдет, свезите ее в Мокрое к бабке, бабка сильная, отчитает ее, водицей отпоит, — утешали соседки.
— Да вот побежала Сашка в Мокрое на почту, поспрашивает и про бабку, жива она, не померла? Она еще до войны еле дыхала.
— Эта лекарка вечная, Настя.
Анюта как услыхала это, так твердо решила сегодня же потихоньку вставать и приучать свои ноги ходить. Не успел еще Настин голосище стихнуть где-то вдалеке на улице, как она отбросила тяжелый тулуп и поднялась. Ноги были словно мякиной набиты, но постояв минутку-другую, Анюта убедилась, что они не совсем отказали, все-таки держали ее на земле. Она осторожно ступила раз, другой. И вдруг ноги, помимо воли, понесли ее к дому. Анюта не хотела смотреть и даже отворачивалась, но ничего не могла поделать.