Анюта — печаль моя

— Это же наши немцы, вон Август, Герберт! — закричал Витька.

Точно наши, чего их сюда черт принес, удивилась крестная. Август тоже их заметил. У дома мотоциклы притормозили, и Август поскакал к ним по картофельным бороздам, ноги у него были длинные, как у журавля. За ним неторопливо подошли Герберт с Паулем. Август сдернул каску и стал совсем другим человеком — волосы всколочены, лицо радостное и серое от пыли. Анюта с Витькой тоже обрадовались ему. Мать даже поворчала: давно не видались, аж со вчерашнего дня, Август, как там дом?

— С утра стоял, — бойко отвечал Август.

За два года он так хорошо наловчился говорить по-нашему, выучил много поговорок, прибауток и любил похвастаться своими знаниями. Когда-то еще пригодится ему русский язык и пригодится ли? Оказывается, немецкие патрули утром и вечером объезжали деревни, сейчас сделают крюк и вернуться в Дубровку, только с другой стороны, из Прилеп. Август штабной, его патрулировать не посылали, но он сам вызвался вместе с Гербертом и Паулем, надеялся еще раз с ними повидаться.

— Август, погляди наш окопчик, ваши копали, а мы только подровняли, — Витька потащил его на край огорода.

Август присел на корточки на краю окопа и насмешливо его оглядел: конечно, это был уже не окоп, а круглая неровная яма. Немцы стали их учить, где лучше спрятаться, если начнут близко стрелять, как уберечься от пуль, лучше, конечно, обложить края ямы мешками с песком, но можно и подушками, матрасами. Домна ахнула: мы же еще не сдурели, подушками обкладываться, мешки сейчас на вес золота, да и подушки не дешевле…

— Доня, чего тебе больше жалко, своей головы или подушки? — с улыбкой спрашивал Август.

— Конечно, подушки, — поддразнивала Донька.

Проводили их до крыльца, потом немцы снова оседлали свои мотоциклы. Август на минутку задержался с ними, чтобы сказать:

— Сегодня вечером, может быть, совсем уйдем из Дубровки. Сашка, я запру дом и ворота. Вы оставайтесь здесь, а завтра утром снова попрошусь с патрулем. Если в Дубровке будут ваши, я не остановлюсь, а только махну рукой.

Все закивали в ответ, и Август побежал на дорогу. Осталось дождаться завтрашнего дня, завтра, наконец, все должно определиться. Еще одну ночь ночевали на хуторе. Эта ночь была очень беспокойная. Только стемнело, загремело где-то близко, и они высыпали на улицу, раздумывая, бежать или не бежать в окоп. Где-то вдалеке, над их деревнями полетели огненные сполохи и зарокотало грозно и тревожно. Они сидели на крыльце и заворожено следили, как метусятся по небу змеистые огни, тогда они еще не слыхали про «Катюшу». Вот взметнулось вдалеке густое зарево, даже в поле от него развиднелось.

— Ой, батюшки, это, наверное, Семиревка горит, сколько это от нас, километров семь?

Бабка Поля принималась было поголосить: «А милые мои бабоньки, а будем же мы живы?» Но Домна рассердилась и даже стукнула кулачком по лавке: молчи, без тебя тошно! Только перед самым рассветом Анюта вернулась в хату вздремнуть на часок. Хозяйка позвала ее к себе на полати, обняла и погладила по плечу.

— Нюр, ты вся дрожишь, у тебя лихоманка!

Удивительные люди эти хуторяне! Второй день бабка с дедом жили так, словно ничего особенного не происходило, спали себе спокойно на полатях, а за окнами — грохот, сполохи, зарево. И в окопы, сказали, не побегут прятаться, будь что будет. Анюта подложила ладонь под щеку — ладонь дрожала, и левое веко пульсировало под ее пальцами. Какой тут может быть сон! Через час она уже сидела на крыльце, кутаясь в мамкину кофту, пристально глядела на дорогу, ждала Августа. А вдруг сегодня придется вернуться домой? В это время встали хозяева, они рано вставали, и продолжили свое размерянное житье-бытье: бабка затопила печку, дед пошел на огород нарыть картошки. И дубровцы, не сомкнувшие глаз всю ночь, стали лихорадочно искать себе какого-нибудь дела, подоили коров, готовили завтрак.

Мотоциклов не было видно, зато подъехала немецкая крытая машина, и на соседнем дворе рассыпалось человек десять немцев. Они торопливо сматывали провода и возились возле машины. Значит, они еще здесь, подумала Анюта, значит, сегодня едва ли попадем домой. Крестная сказала:

— Что-то не видать вашего Августа с его патрулем, нету больше немцев в Дубровке, погнали их дальше.

Немцы с проводами как будто не глядели в их сторону, и дубровцы тоже старательно не замечали их. Только дед засеменил на двор к соседям, наверное, хотел узнать что-нибудь новенькое. Это были местные немцы, которые тут полтора года стояли по хатам. Не успел дед и пяти минут поговорить со стариком-соседом, как бабка грозно окликнула его с крыльца.

— Чтоб сидел дома и никуда не трогался! — приказала она.

Дед безропотно подчинился, присел на ступеньку крыльца и закурил папиросу.

— Что, хороши немецкие папироски, как ты теперь будешь обходиться без курева? — покосился на него Домнин батька.

— Не, наша махорка лучше, крепче, — добродушно отвечал дед, совсем не заметив ехидства в дядькином вопросе, — А обходиться без курева я привык, на огороде сам табачок сажаю, а когда совсем ничего нет, смолю для видимости соломку.

Насте очень понравилось это «для видимости», или лучше — для самообмана. Вот бы всех мужиков перевести «на видимость» в куреве, а особенно в пьянке, помечтала Настя. И тут за деда вступилась бабка. Она из сенцев слышала разговор про курево, и этот разговор ей очень не понравился. Бабка хоть и тиранила деда, но в обиду не давала. Она вышла на крыльцо, и с крыльца, как с трибуны, грозно отчитала Домниного батьку:

— Мой дед никогда не попрошайничает, и папиросы они ему не за спасибо давали, они у нас пока жили столько картошки, яиц поели, молока попили, поросенка зарезали, теленка зарезали…

И бабка долго еще перечисляла, сколько всего у них подъели постояльцы. А Домнин батька угрюмо уставился себе под ноги и, наверное, жалел, что брякнул, не подумавши. Анюта видела, что глаза у Дони весело поблескивают, и ей тоже стало смешно: так тебе и надо, бармалей, не обижай деда.

Бабка сказала свое слово и ушла в сенцы. На соседнем дворе все расхаживали немцы. Анюта от нечего делать украдкой на них поглядывала. Их мундиры и лица были густо припорошены седой пылью. Как проклинали немцы их деревенские дороги! Летом ноги по щиколотки тонули в горячей пыли, приятно было брести по такой дороге, но ехать все равно, что в густом тумане. А эти немцы видно немало поколесили за последние дни по большакам и проселкам. А может быть, не пыль виновата, не пылью были занавешаны их лица, а угрюмой усталостью. Анюта вспомнила наших солдат, которые брели в отступление два года назад. Все солдаты на войне похожи, особенно когда они отступают по пыльным калужским дорогам. Такое открытие сделала Анюта.

Ходики показывали начало восьмого утра, когда на дороге показались три точки.

— Едут, едут! — закричал Витька и выскочил за калитку.

Но мать быстро загнала его обратно. Стали поджидать, на всякий случай укрывшись за сараем. Немцы на мотоциклах были все такими одинаковыми, без лиц, не сразу Анюта отыскала глазами Августа, в каске он был самым обычным немцем, совсем не похожим на светловолосого, сероглазого Августа. Мотоциклы промчались мимо, даже не притормозили, и Август помахал им рукой.

— Пришли? — выдохнула Анюта, но голоса своего не услышала, голос прервался, в горле пересохло. Зато Витька громко заорал — ура! И мать вдруг на глазах у них выпрямилась, как будто два года ходила ссутулившись. Выпрямилась и медленно, торжественно перекрестилась. И Настя с Домной перекрестились. Анютины пальцы сами собой сложились в щепотку и коснулись лба…

Крестная с матерью сразу поспешили в хату, а они с Доней еще минутку постояли у калитки, посмотрели вслед Августу. На этот раз они свернули направо, а не налево, как вчера, другой у них нынче был маршрут. Вот и последний мотоцикл нырнул с холма, пыльный хвост улегся на картофельное поле. И нет больше Августа. Они с Доней молча вернулись в хату, так и не взглянув друг на дружку.