Анж Питу (др. перевод)

– Rerum novus nascitur ordo [175] , – с горячим революционным апломбом ввернул Питу.

– Молчи, дитя, – цыкнул на него Жильбер.

– Разве победить англичан труднее, чем успокоить французов? – спросил Бийо.

– Новый Свет, – начал Жильбер, – это, если можно так выразиться, чистый лист бумаги, совершенно нетронутая страна. Законов там нет, но нет и злоупотреблений, идей нет, но нет и предрассудков. Во Франции на тридцати тысячах квадратных лье живут тридцать миллионов человек, и если землю разделить между всеми поровну, то каждому достанется кусочек, на котором он с трудом сможет поставить колыбель и вырыть могилу. Там, в Америке, на двухстах тысячах квадратных лье живут три миллиона человек, границы там – идеальные: не с другими странами, а с морем, то есть с бесконечностью. На этих двухстах тысячах квадратных лье – тысяча лье судоходных рек, девственные леса, бог знает насколько простирающиеся вглубь, – короче, все, что нужно для жизни, цивилизации и будущего. Ах, Бийо, как это просто, когда тебя зовут Лафайет и ты привык орудовать шпагой, когда тебя зовут Вашингтон и ты привык мыслить; как это просто – сражаться с лесом, землей, скалами или человеческой плотью! Но когда вместо того, чтобы создавать на обломках новое, видишь, как при давно установившемся порядке вещей происходит наступление на твердыни обветшалых идей, а за обломками этих твердынь скрывается столько людей и интересов, когда, найдя нужную идею, видишь, что для того, чтобы заставить народ принять ее, нужно истребить чуть ли не каждого десятого, начиная от старика, который все помнит, и кончая ребенком, который только еще учится, начиная от монумента, который есть память этого народа, и кончая зародышем, который есть его инстинкт, – Бийо, эта задача заставляет содрогнуться людей, видящих, что находится за горизонтом. Я вижу далеко, Бийо, и я содрогаюсь.

175

Рождается новый порядок вещей (лат.).

– Простите, сударь, – с присущим ему здравым смыслом возразил Бийо, – вы только что упрекали меня за то, что мне не нравится революция: теперь же она мне просто омерзительна.

– Но разве я сказал тебе, что отступаюсь от нее?

– Errare humanum est sed persevеrare diabolicum [176] , – пробормотал Питу и подтянул колени к подбородку.

– И все же я буду упорствовать, – отозвался Жильбер, – потому что, видя препятствия, вижу и цель, а она прекрасна, Бийо. Я мечтаю о свободе не только для Франции, но и для всего мира, не о материальном равенстве, а равенстве перед законом, не о братстве между согражданами, но о братстве между народами. Быть может, я расстанусь с душой и телом, – меланхолически продолжал Жильбер, – но это не важно, солдат, которого посылают на штурм крепости, видит и пушки, и ядра, которыми их заряжают, и горящий фитиль, он видит даже, куда эти пушки направлены, он чувствует, что кусок железа скоро пробьет ему грудь, но все равно он идет, потому что крепость должна быть взята. Что же, все мы солдаты, папаша Бийо. Вперед! И пусть по нашим сваленным в кучу телам пройдет когда-нибудь поколение, одним из первых представителей которого является вот этот юнец.

176

Человеку свойственно ошибаться, а дьяволу – упорствовать (лат.).

– Никак не возьму в толк, почему вы так расстраиваетесь, господин Жильбер. Неужели из-за того, что какому-то бедолаге перерезали глотку на Гревской площади?

– А почему ты вернулся оттуда в ужасе? Иди, Бийо, и тоже перережь кому-нибудь глотку!

– Да что вы такое говорите, господин Жильбер!

– Как что? Нужно быть последовательным. Ты, такой отважный и сильный, явился сюда весь белый и трясущийся и сказал: «Я измучился». Я посмеялся над тобой, Бийо, а теперь, когда я объясняю тебе, почему ты побледнел, почему ты измучился, – теперь ты смеешься надо мной.

– Продолжайте, господин Жильбер, но оставьте мне надежду, что я вернусь к себе в деревню с миром в душе.

– Послушай, Бийо, как раз на деревни вся наша надежда. Деревня – это спящая революция, которая раз в тысячу лет поднимает голову и при этом всякий раз сотрясает монархию. Деревня сдвинется с места, когда настанет пора покупать или завоевывать те нажитые нечестным путем блага, о которых ты только что говорил и которыми владеет знать и церковь. Но чтобы подтолкнуть деревню к новым идеям, нужно подтолкнуть крестьянина к завладению землей. Став собственником, человек обретает свободу, а став свободным, он делается лучше. Нам, избранным труженикам, которым господь приоткрывает завесу над будущим, нам предстоит тяжелейшая работа, в результате которой народ получит свободу, а за нею – и собственность. Это, Бийо, благородный труд, он вознаграждается плохо, но зато он живой, могучий, полный радости и горя, славы и клеветы, тогда как там – холодный, недвижный сон в ожидании пробуждения, когда раздастся наш голос, в ожидании зари, идущей вслед за нами. Как только деревня пробудится, наш кровавый труд будет закончен, и начнется мирный труд на благо этой самой деревни.

– Так что же вы мне посоветуете, господин Жильбер?

– Если хочешь принести пользу своей стране, нации, своим братьям, всему миру, оставайся здесь, Бийо, бери в руки молот и работай в этой кузнице Вулкана, кующей молнии для всего мира.

– Остаться и смотреть, как перерезывают горло, а может, даже самому дойти до этого?

– Да что ты, – со слабой улыбкой возразил Жильбер. – Разве ты способен перерезать горло?

– Я хочу сказать, что если останусь здесь, как вы предлагаете, – весь задрожав, воскликнул Бийо, – то первого же негодяя, который на моих глазах станет перебрасывать через фонарь веревку, повешу на этой же веревке собственными руками.

Жильбер улыбнулся немного шире.

– Выходит, ты меня понял, – проговорил он, – и сам уже готов отправлять людей на тот свет.

– Негодяев – да.

– Скажи, Бийо, ты видел, как убивали де Лома, Делоне, Флесселя, Фулона и Бертье?

– Видел.

– А как их называли те, кто убивал?

– Негодяями.

– Верно, – подтвердил Питу, – они их называли негодяями.

– Да, но все равно я прав, – настаивал Бийо.

– Ты будешь прав, когда станешь вешать, а если повесят тебя, будешь не прав.

Столь мощный удар заставил Бийо повесить голову, но через несколько секунд он снова с достоинством ее поднял.

– Значит, вы уверяете, – сказал он, – что тот, кто убивает беззащитных людей и всеми за это уважаем, такой же француз, как я?

– А, это другое дело, – ответил Жильбер. – Да, во Франции есть самые разные французы. Во-первых, французский народ, это – Питу, ты, я. Затем есть французское духовенство и французское дворянство. То есть во Франции существуют три вида французов, и каждый, со своей точки зрения, вернее, с точки зрения своих интересов – француз, и это, не считая короля Франции, который по-своему тоже француз. Понимаешь, Бийо, в различии всех этих французов между собой и заключается подлинная причина революции. Ты француз на свой манер, аббат Мори [177] – на свой, отличный от твоего; Мирабо не такой француз, как ты, а король не такой, как Мирабо. Милый мой друг Бийо, человек с чистым сердцем и здравым рассудком, ты войдешь во вторую часть сочинения, которое я теперь пишу. Доставь мне удовольствие, взгляни-ка вот на это.

177

Мори, Жан Сифрен (1746–1817) – французский священник и оратор, депутат Национального собрания.

С этими словами Жильбер показал Бийо лист бумаги с напечатанным на нем текстом.

– Что это? – спросил тот, беря лист в руки.

– Прочти.

– Да вы же знаете, что я не умею читать.

– Пусть тогда прочтет Питу.

Питу поднялся с пола, встал на цыпочки и заглянул фермеру через плечо.

– Это не по-французски, – сказал он, – не по-латыни и не по-гречески.

– Это по-английски, – ответил Жильбер.

– По-английски я не умею, – гордо отозвался Питу.

– А я умею и переведу вам эту бумагу, – сказал Жильбер. – Только сначала прочтите подпись.

– Питт, – прочитал Питу. – Кто таков этот Питт?

– Сейчас объясню, – успокоил его Жильбер.

XIV. Питты

– Питт, – начал Жильбер, – это сын Питта [178] .

– Погоди-ка, – прервал его Питу. – Это похоже на Священное писание. Стало быть, существует Питт Первый и Питт Второй?

178

Питт, Уильям Старший, граф Чатам (1708–1778) – министр иностранных дел и премьер-министр Великобритании. Питт, Уильям Младший (1759–1806) – сын предыдущего премьер-министра Великобритании, организатор антифранцузских коалиций.

– Да, и Питт Первый, друзья мои… Вот слушайте, я вам сейчас расскажу.

– Слушаем, – в один голос ответили Бийо и Питу.

– Питт Первый был в течение тридцати лет заклятым врагом Франции. Прикованный подагрой к своему кабинету, он сражался оттуда с Монкальмом и Водрейлем в Америке, Сюфреном и д’Эстеном на море, Ноайлем и Брольи на суше [179] . Главной мыслью его политики было лишить Францию господства в Европе. За тридцать лет он отобрал у нас одну за другой все колонии, фактории и прибрежные владения в Индии, полторы тысячи квадратных лье в Канаде, а когда увидел, что Франция на три четверти разрушена, завещал своему сыну довершить ее гибель.

179

Монкальм, Луи, маркиз де (1712–1759) – генерал, успешно сражавшийся против англичан в Канаде. Водрейль, Луи Филипп Риго, маркиз де (1723–1802) – моряк, командир корабля. Сюфрен, Пьер Андре (1726–1788) – моряк, успешно сражавшийся с англичанами в Индийском океане и в Индии. Ноайль, Луи де (1713–1793) – маршал Франции. Брольи, Виктор Франсуа де (1718–1804) – маршал Франции, отличившийся в Семилетней войне.

– Вот оно что, – явно заинтересовавшись, заметил Бийо. – Значит, этот теперешний Питт…

– Да, – подхватил Жильбер, – это сын Питта, которого вы уже знаете, папаша Бийо, о котором был наслышан Питу, равно как и весь мир, и которому в мае стукнуло тридцать лет.

– Тридцать?

– Сейчас увидите, друзья мои, что он не теряет времени зря. Вот уже семь лет он правит Англией, семь лет осуществляет на практике теории своего папеньки.

– Похоже, мы избавимся от него еще не скоро, – заметил Бийо.